Черепаший вальс - Катрин Панколь Страница 33

— Гортензии от мамы, — объявила она, вытащив длинный конверт. И прочла надпись: — Счастливого Рождества, любимая моя девочка.

Гортензия схватила конверт и открыла — с некоторой опаской. Что там? Открытка? Назидательная записка с объяснением, что жизнь в Лондоне и учеба стоят дорого, что мама и так выложилась по полной программе, а потому новогодний подарок будет чисто символическим? Напряженное лицо Гортензии разгладилось и засияло, словно в нее вдохнули целое облако удовольствия: «Купон на день совместного шопинга, солнце мое». Она бросилась матери на шею.

— Ой, мамочка, спасибо! Спасибо! Как ты угадала?

Слишком хорошо я тебя знаю, хотела сказать Жозефина. Знаю, что безоговорочно, без всяких трений и умолчаний, нас может объединить лишь одно — неистовая гонка за покупками, пиршество трат. Она промолчала, растроганная благодарным поцелуем дочери.

— И пойдем туда, куда я захочу? На весь день? — изумленно спросила Гортензия.

Жозефина кивнула. Она угадала точно, хотя ее немного печалила собственная прозорливость. А как иначе выразить свою любовь к дочери? Почему она выросла такой жадной и пресыщенной, что только надежда провести целый день в магазинах может вызвать у нее прилив нежности? Что тому причиной — скромный образ жизни, который ей пришлось вести, или наше жестокое время? Нет, нельзя все списывать на эпоху, на других. Я тоже виновата. Моя вина родилась в ту минуту, когда я впервые не сумела понять и утешить ее, откупившись подарками. Я любовалась изысканным изгибом платья на ее стройной талии, изяществом облегающего топика, ее длинными точеными ножками, обтянутыми узкими джинсами, — а она радовалась подношениям, которые я складывала к ее ногам. Меня ослепляет ее красота, и я хочу оттенить ее, чтобы скрасить раны, нанесенные жизнью. Куда как проще творить этот мираж, чем дать совет, быть всегда рядом, залечить душу — для этого я слишком неуклюжа. Мы обе расплачиваемся за мои ошибки, дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…

И не выпуская дочь из объятий, она прошептала ей на ухо:

— Дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…

— Я тоже люблю тебя, мам, — выдохнула Гортензия в ответ.

Жозефина почти поверила, что это правда. Она выпрямилась, чувствуя, как радость возвращает ей силы. Жизнь обрела краски, жизнь вновь хороша, если Гортензия любит ее; она выпишет хоть двадцать тысяч чеков, лишь бы дочь снова шепнула ей на ушко признание в любви.

Раздача подарков продолжалась. Зоэ и Александр громко выкликали имена, оберточная бумага летала по гостиной и корчилась в камине, на полу змеились обрывки лент, оторванные этикетки липли к чему ни попадя. Гэри подбрасывал в огонь поленья, Гортензия рвала зубами непослушные узлы, Зоэ дрожащими руками открывала конверты с сюрпризами. Ширли получила шикарные сапоги и собрание сочинений Оскара Уайльда на английском, Филипп — длинный кашемировый шарф небесно-голубого цвета и коробку сигар, Жозефина — полную коллекцию дисков Гленна Гульда [40]и «айпод» («Ой, да я не знаю, как с этими штуками обращаться!» — «Я тебе покажу!» — обещал Филипп, обнимая ее за плечи). Зоэ тащила рассыпающуюся охапку подарков к себе в комнату; Александр восторженно улыбался, в нем снова проснулось детское любопытство, и он вдруг спросил, ни к кому особо не обращаясь:

— Интересно, а почему у дятла никогда не болит голова?

Едва все отсмеялись, Зоэ тоже решила не отставать:

— А скажите, если долго-долго с кем-нибудь говорить, он может в конце концов забыть, что у вас большой нос?

— А почему ты спрашиваешь? — удивилась Жозефина.

— Потому что я вчера вечером в подвале ухитрилась так заболтать Поля Мерсона, что он позвал меня в воскресенье в Коломб [41], на концерт своей группы!

Она сделала пируэт и склонилась в глубоком реверансе, готовая принимать поздравления.

Недавней грусти как не бывало. Филипп откупорил еще бутылку шампанского и спросил, как там индейка.

— О господи! Индейка! — подскочила Жозефина, отрывая взгляд от круглых раскрасневшихся щечек дочки-балерины.

Какой же у нее счастливый вид! Жозефина знала, как та дорожила дружбой с Полем Мерсоном. Она нашла его фотографию в еженедельнике Зоэ. Чтобы Зоэ прятала фотографию парня — такого еще не бывало.

Жозефина помчалась на кухню, открыла духовку, проверила, готова ли птица. Нет, еще слишком бледная, решила она, надо прибавить жару.

Она возилась у плиты в своем белом переднике, сосредоточенно прищурив глаза, старалась полить индейку соусом так, чтобы не капнуть на раскаленный противень, и вдруг почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась, не выпуская ложки из рук — и оказалась в объятиях Филиппа.

— Как я рад тебя видеть, Жози! Столько времени прошло…

Она подняла к нему лицо и покраснела. Он прижал ее к себе.

— Последний раз мы виделись на вокзале, ты провожала Зоэ, я возил их с Александром в Эвиан…

— Да, ты записал их на занятия конным спортом…

— Мы встретились на перроне… Было жарко, июнь, легкий ветерок гулял под стеклянными сводами вокзала…

— Как раз начались каникулы. Я думала — вот еще один школьный год позади…

— А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..

— Дети побежали купить какой-нибудь воды…

— Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза — ореховые.

— Ты спросил, как дела, я сказала — ничего!

— И мне очень захотелось тебя поцеловать.

Она подняла голову и взглянула ему в глаза.

— Но мы не… — начал он.

— Нет.

— Решили, что нельзя.

— …

— Что это невозможно.

Она кивнула.

— И мы были правы.

— Да, — прошептала она, пытаясь высвободиться.

— Это невозможно.

— Абсолютно невозможно.

Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:

— Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.

И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.

— Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…

Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:

— Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…

Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.