Энигма-вариации - Андре Асиман Страница 33

Два с лишним года прошло, а я по-прежнему ничего о тебе не знаю. Не могу даже сказать, сколько тебе лет. Иногда готов поклясться — не больше двадцати пяти. Однако уклончивые намеки на будущую мужскую лысину сбивают с толку и выставляют обманом и мальчишеское лицо, и подтянутую беломраморную грудь, на которой контуры вен видны так же отчетливо, как на лице ребенка. Я уже остановился на тридцати с небольшим, вот только голос у тебя слишком высок, пришлось вернуться к двадцати с лишним. На днях, копаясь в коробке со старыми фотографиями, я наткнулся на карточку, снятую на пляже, когда мне было двенадцать лет. Я ее сто лет не видел, но теперь она вдруг наполнилась для меня совершенно новым смыслом, захотелось одного — показать ее тебе, втянуть тебя в орбиту моей жизни, дать тебе понять, что мужчина, которым я стал, и этот мальчик когда-то были одним лицом. Рядом с тобой мне хочется вернуться к исходной точке, начать историю своей жизни заново. Я в точности помню, когда была сделана эта фотография. Довольно позднее утро. Двое братьев — они шли купаться — остановились поздороваться с папой, стояли и смотрели, как он меня фотографирует, а я изнывал от неловкости, стараясь держаться прямо и не щуриться, хотя солнце било в глаза. В одного из них я был влюблен, однако по молодости не сознавал этого. Если бы ты в те времена заговорил со мною о том, чего я сейчас от тебя хочу, я рассмеялся бы тебе в лицо; если бы ты обнял меня так, как я хочу обнять тебя сейчас, я бы заартачился, высвободился и врезал тебе в пах, обозвал бы тебя всякими нехорошими словами — теми, которые теперь страшно боюсь услышать в свой адрес от тебя. Сегодня мне хочется одного — набраться храбрости и попросить тебя меня обнять, как ты мог бы обнять меня того, на пляжной фотографии, после того как сперва повалил бы меня, прижал к песку — он набился бы в рот — и приказал не драться с тобой, с твоими губами, со своей собственной жизнью.

* * *

С тех самых пор, как я впервые тебя заметил, я взял за правило вступать в беседу со всеми остальными посетителями кортов, чтобы ты со мной постепенно познакомился, пусть даже и через обрывки чужих разговоров. Я хотел дать тебе понять, что люблю смех и хорошую шутку, и, что хотя я и дружелюбен со всеми подряд, я не дурак.

Мне нравится заводить разговоры с людьми, которых, при других обстоятельствах, я бы даже и не заметил. Я познакомился с теми, кто работает на корте, среди них модница Венди из буфета — настоящее ее китайское имя совсем не Венди, и каждое утро я флиртую с ней, жалуясь на качество ее кофе. Есть еще разнорабочий, который рассказал мне историю своей жизни — про то, как ему пришлось бежать из России, а теперь он живет на Стейтен-Айленде с женой-доминиканкой и вынужден совсем рано выходить из дому, чтобы сесть в половине пятого на паром и успеть на работу. Он рассказал мне про дочь, младшую медсестру, которая работает в ночные смены в клинике Маунт-Синай, и про сноху, которая живет с ними с тех пор, как получила травму. Говорил я и с другим разнорабочим, на своем ломаном испанском. Теперь он выискивает меня, хочет пообщаться, возможно, даже принял мое избыточное дружелюбие за настоящую дружбу.

В теннисном павильоне я навеки записан на должность Мистера Жизнелюба, с которым все всегда здороваются, на плечо которому все — от игроков до разнорабочих и тренеров — обязательно, проходя, кладут руку. Кое-кто даже громко выкрикивает мое имя. Я хочу, чтобы ты знал мое имя. Хочу, чтобы ты знал, что мой шкафчик находится в пяти от твоего. Вот только, увидев тебя, я замираю. Посмотреть или сделать вид, что не смотрю? Заговорить или промолчать? Лучше промолчать. Ведь случаются дни, когда наваждение расползается, точно дурной сон, и ты начинаешь меня раздражать. Мне нравится это раздражение. Я, бывает, цепляюсь за подобные мгновения: желание вроде как отхлынуло совсем, а равнодушие заледенило жалкие его остатки. И тут я благодарю звезды за то, что они помогли мне удержать язык за зубами. Смотрю на твой зад, член, лицо и ничего не испытываю. Круг всегда один и тот же: от влечения к нежности, к необоримой тяге, а потом — к покорности, разочарованию, апатии, усталости и, наконец, раздражению. Но вот, услышав твои шаги в шлепанцах по мокрому кафелю в душе, я вдруг вспоминаю, что равнодушие было лишь отсрочкой, а не окончательным приговором. Когда ты возвращаешься с корта, белая футболка твоя мокра от пота, липнет к груди, под ней просматриваются ребра и мышцы пресса, ни грамма жира, шесть кубиков, выставленные напоказ, пусть и непреднамеренно. Раздражение испаряется. Мне хочется зарыться лбом тебе в грудь, как только ты снимешь футболку, мне хочется намотать ее на лицо. И я смотрю. Раздевшись, ты складываешь одежду в белый эппловский мешок и туго затягиваешь завязки, прежде чем засунуть его в свою объемистую кожаную сумку. Иногда ты бросаешь мокрую футболку и шорты в мешок так, будто они вывели тебя из себя и ты не можешь сдержаться. Мне нравятся эти твои вспышки. После них хочется узнать, каков ты неприбран-ный, непросчитанный, тот, который нуждается в любви и готов потесниться в постели; тот, который ест сладкое, пока ему рассказывают на ночь интересную историю.

В этом году оно началось снова. Прежде чем побриться и принять душ, ты по-прежнему подходишь к раковинам, туда, где я стою и бреюсь, и на долю секунды — а для меня она всё — останавливаешься голышом у меня за спиной. Если поймать нужный ритм, то можно бриться дальше и следить за тобой в зеркале. Одного ощущения, что ты стоишь сзади совсем рядом, довольно, чтобы сердце пустилось вскачь и начало толкать на всякие глупости — например, откинуться назад и коснуться твоей груди или повернуться и продемонстрировать тебе свою зачаточную эрекцию. Мне нравятся эти сердцебиения, с которыми многое забывается, делается все равно и хочется только, чтобы ты потянулся ко мне и без предупреждения скинул полотенце, прижался легкой щетиной на небритом подбородке к моей спине и обвил меня руками, чтобы член твой угнездился в выемке, а мы бы смотрели на себя в зеркале, будто за спиной у нас прекрасная ночь. Вот тут-то и приходится призывать иные мысли и притискивать свой член к краю раковины, чтобы он не хулиганил.

Иногда — такое случилось в прошлом году — ты пропадаешь на две-три недели, и меня каждый раз охватывает страх, что это навсегда. Ты ведь мог переехать или найти другой корт, получше. Я знаю, что мы такое уже переживали. Но на сей раз знаки меня пугают. Я воображаю себе, как ты играешь в теннис в Квинсе рядом со своей школой. И тут до меня доходит: ты для меня потерян. Ты оказался в списке вещей, о которых я буду сожалеть до конца жизни: неиспользованных возможностей, нерожденных детей, вещей, которые можно было сделать куда лучше, возлюбленных, которые были и исчезли. Через несколько лет я буду вспоминать этот обшарпанный теннисный павильон с его лужами и думать про влажные хлопки твоих желтых шлепанцев. Буду вспоминать корты в конце зимы, когда играть выходят только завсегдатаи и самые упертые, в том числе и старенькая миссис Либерман, или апрельские утра, или майские полдни, когда над Центральным парком бушует сирень, или когда в восемь утра молчание повисает над кортами и надо всем парком, такое же завораживающее, как молчание пустых пляжей на рассвете. Я оглянусь в мыслях на изящную тыльную сторону твоей ладони, на то, как ты сгибаешь колени, будто бы в преклонении перед неотразимым ударом, который сейчас нанесешь, а потом, послав мяч сопернику, стоишь, глядя на его изумление, закусив нижнюю губу, а на лице — скромное несогласие с молчаливыми восторгами небес. Я буду тосковать по этому кивку, потому что именно этот кивок