Противоречие по сути - Мария Голованивская Страница 32

Я вижу, как ты выстраиваешь рассуждения – опытно, умело, безупречно. Хочешь, чтобы я взглянула на ситуацию со стороны, чтобы взяла дистанцию и разыграла историю так, как положено их играть в мои сорок пять – без истерик и надрывов.

Я не слушаю тебя, потому что ты прав. Я сижу с холодными ногами и мелкими глотками отхлебываю остывший чай.

– Значит, никаких шансов?

– На что, мать? Ты рехнулась?

Все. Этот разговор дольше вести нельзя. Нужно менять тему. Спросить о последних фильмах-спектаклях-блядях-твоих новых нашумевших статьях. Ты любишь об этом говорить.

– Что, давно не влюблялась?

– Давно.

– Как его зовут-то?

Я знаю, что это вопрос-тест. И я знаю, что ты это знаешь. Если я застряну и не смогу быстро ответить – плохой симптом. Значит, втрескалась как девчонка. Семь, восемь, десять, одиннадцать. Больше тянуть нельзя.

– Я слышу твой вопрос, Петюня. Его зовут Марк.

Весь следующий день до твоего прихода – как в вате. Слепые глаза, не видящие смет, заваливших мой стол. Дрожь от каждого телефонного звонка. Ранний рывок домой и умопомрачительное переодевание перед зеркалом. Какой я должна быть? Домашней? Нарядной? Привычной для тебя – в тех же джинсах и той же майке?

Шорохи на лестнице. Скрип лифта.

Вошел очень быстро, в костюме, галстуке, с дорогим портфелем в руках. Огляделся. Скороговоркой произнес: "У тебя красиво".

– Проходи.

Сел в кресло, в котором вчера сидел Петюня.

– Хочешь чаю, кофе?

– Кофе.

Молчишь. Смотришь в сторону. Чувствую спиной, пока готовлю кофе. Сажусь напротив. Смотрю в сторону.

– Я очень скучал.

– Я тоже.

Шквал поцелуев, объятий, вопросов, почти что слез.

– Что делать?

– Ничего не делать.

– Что значит ничего не делать?

– Жить.

А что вообще можно делать? Я уже давно огромным волевым усилием оставила всякое стремление в будущее на том берегу реки. На том берегу, где царили другие законы – вера в то, что тебе принадлежат большие решения и ты хочешь проводить их в жизнь. Все складывалось, получалось совсем не по тем схемам, которые я рисовала в своей голове. Берем только один прогноз – завтра будет завтра, а вслед за утром наступает день, вечер и ночь.

Все осталось там, на том берегу – зароки, надежды, уверенность в людях и в себе самой – вот заканчивается весна, в открытую форточку дует уже теплый ветерок, вот приехал контейнер с новой партией одежды, жить, думать, действовать только здесь и сейчас, максимально точно, чего бы это ни стоило – пота, крови, нервов. И главное мужество – принимать неопределенность, абсолютную свободу будущего, его неподконтрольность тебе.

Да, и бояться поскользнуться и разбить коленку, не увидеть чьих-то мастерски расставленных сетей, проступающего четвертого измерения – дурных слов, примет, осторожно резать ножом, осторожно подбирать с пола осколки – но не более того, не более, чем записано почти что в каждом жизненном рецепте "Китайской книги перемен", по которой сходят с ума все мои подружки, включая Марину: "Сиди на пне, и хулы не будет".

– А хочешь, я расскажу тебе, как написался мой бизнес?

Ты улыбнулся.. Хмыкнул.

– А что, давай.

– Ездили чартерами в итальянское захолустье, затхлые городки, где блочные пятиэтажки, снимали отели за копейки, с тараканами, ломкими перегородками и похотливыми воплями по ночам, сами возили чемоданами, сами продавали по знакомым.

– Зачем я должен это знать?

– Сама не знаю.

– Я в курсе, как вы начинали. Понятно, что если не воровали нефть и алюминий и не были при государственных ресурсах, ну так муж во Внешторге или директор какого-то завода. Тогда можно было только так. Дурацкое было время, и, если хочешь, мне тебя ужасно жалко.

– Я думала, тебе будет интересно.

– Эти ребятки, неважно – мужчины, женщины – просто очертя голову бросившиеся выживать. Эти чартеры в Турцию, и эти автобусы в Румынию, когда туда везли со взятками таможенникам и прочими мерзостями – лавровый лист, а оттуда – дешевую косметику и розовое масло. Поэтому они, то есть вы, теперь такие жестокие.

Я целую твою жаркую макушку. Я обнимаю тебя за шею и говорю тебе на ухо нежности. Я закрываю глаза и за секунду успеваю увидеть гигантский цветной сон – где море лилий и фиолетовая полоска горизонта. В эти минуты я знала, что есть только одно табу – спрашивать: позвонишь ли, и когда, придешь или нет.

И, конечно же, нарушаю, пускай даже упаковывая это нарушение в самые безупречные формы.

– Ты когда объявишься-то?

– Позвоню.

– Позвони.

Уже второй вечер, ложась спать, ловлю твой запах на подушке. И впадаю в ощущение сильной тревоги. Хочу, что бы ты был рядом и одновременно хочу, чтобы все это уже завтра оказалось просто кошмарным сном.

Проклятое кино, начинающее предательски крутиться в голове в сотый, тысячный раз. О'кей, опять двадцать пять. Сначала так сначала.

Вот мы приехали, аэропорт, многоязычный многоголосый рокот, такси с громким радио и неудержимо болтающим на плохом английском водителем, тут же предложившем нам купить за бесценок какие-то амулеты, утомительное размещение в светлой гостинице с просторным холлом.

Я с моей непроходящей усталостью на лице, твердым намерением прочитать пару детективов и загореть. Мариночка в неизменных перстнях, с четким выговором благородных истин, ее спутник француз Жан-Поль. И ты, мои амур, в очках с металлической оправой, длинной шеей, коротковатых джинсах и широченной майке, дурацкий мальчишка, которого, как потом выяснилось, еще и пришлось сюда тащить волоком.

В сотый раз переворачиваюсь на правый бок. Если согнуть колени и высунуть из-под одеяла правую ногу, так чтобы чувствовать, как дует из форточки, может быть, удастся уснуть. Твой запах на подушке, мон амур. Так нельзя, нужно все-таки сменить наволочку и перестать задаваться вопросами.

Ты забегаешь во время обеденного перерыва в банке, и каждый раз мы уходим с тобой на другой берег, от которого я когда-то с такой силой оттолкнулась ногами.

Ты сжимаешь меня в объятьях прямо в коридоре, откровенно целуешь, обдавая мое нёбо вкусом только что выплюнутой мятной жвачки, пытаешься проникнуть рукой под майку или расстегнуть блузку, но непременно цепенеешь, когда моя рука расстегивает пуговицу на твоих джинсах.

Мне стоит больших усилий все-таки дотянуть тебя до кровати. Ты хочешь, чтобы все было сразу и сейчас, прямо на полу в кухне или у окна, к которому я подхожу, чтобы задернуть шторы. Я-то знаю, что это неудобно, какая-нибудь ерунда всегда окажется некстати и испортит удовольствие, и около окна уткнешься лицом в дурацкий горшок с цветком, или руки онемеют, потому что подоконник слишком высок, чтобы в него упираться.