Уравнение со всеми известными - Наталья Нестерова Страница 32

Дверь открыла Анна Рудольфовна. Вера чмокнула ее в щеку и бросилась в комнаты:

— Где наша маленькая разбойница?

Девочки нигде не было. Вера свалила покупки на диван и обошла квартиру, заглянула в ванную и туалет. Девочки не было.

— Анна Рудольфовна, где Катя?

— У меня второй день раскалывается голова, — ответила свекровь. — Говорят, что нынче необыкновенно сильные магнитные бури. Но, в конце концов, должны же быть какие-то лекарства, способные унять мою мигрень!

— Анна Рудольфовна, где девочка?

— Сейчас приедет Сергей и все тебе объяснит.

— Что объяснит? Что вы сделали с девочкой?

— Не кричи, я же говорю тебе: у меня головная боль!

— Что вы с ней сделали?

— У тебя такое лицо, будто мы съели этого подкидыша на обед. Без истерик! Ты на них никакого права не имеешь! Скажи спасибо, что я тебя покрываю. Сергей не знает о твоих шашнях с доктором Колесовым. Позор! Стоило только мужу уехать! Как девка подзаборная, крутила хвостом на глазах у всей клиники. А ты знаешь, что он ни одной юбки не пропускает? Даже умалишенными, своими пациентками не брезгует. И вся больница это знает, только поймать не могут. Стыд на нашу семью!

— Мне, нет дела до доктора Колесова, как и ему до меня. Вы заблуждаетесь и понапрасну меня оскорбляете. Анна Рудольфовна, куда вы дели ребенка?

— Ее оскорбляют! Не надо ханжить передо мной. Ты Сергея можешь обмануть, но не меня. Мне все рассказали авторитетные люди.

— Анна Рудольфовна! Где девочка?!

Приехал Сергей. Он вошел в комнату, поцеловал мать, чуть замешкался, внимательно посмотрел на жену и тоже поцеловал ее в щеку. Вера смотрела на него, молитвенно сложив на груди руки:

— Сереженька, где девочка?

— Мама тебе не рассказала? Подождите, я пойду переобуюсь.

Сергей отвез Катю в милицию, а оттуда ее передадут в детприемник, где установят ее родителей, а если таковых не объявится, отвезут в детдом. Сергею пришлось отпрашиваться с работы на полдня.

— Ведь это человек, — прошептала Вера.

— Вот именно, — подхватил Сергей. — Человек! И она имеет право и должна жить со своими родителями. Никому, в том числе и тебе, не позволено играть ее судьбой. Тебе хотелось развлечься, понянчиться, но ты не представляешь, какую ответственность чуть не взвалила на себя, на нас всех. Это не бирюльки! Это человек!

— Неизвестно, какая у нее наследственность, — вступила Анна Рудольфовна. — Люди заводят собаку — и то смотрят на родословную. Ребенок абсолютно испорченный, сморкалась в скатерть, обзывала нас, разгуливала без трусов и еще визжала как резаная.

— Я ей обещала, — тихо заплакала Вера. — Я ей на крови поклялась.

— Прежде чем обещать, — Сергей нервно ходил по комнате, — ты обязана была посоветоваться со мной, с мамой! Это эгоизм высшей степени! Тебе на нас наплевать, тебе блохастая беспризорница, идиоты приятели дороже нашей семьи! Я не против и никогда не был против детей. Своих детей! И если я не желаю подкидышей — это мое право. Потому что оно выстрадано, потому что я многим пожертвовал ради тебя. Тебя! А в ответ? Что я получаю в ответ? Ты хочешь подсунуть мне суррогат отцовства? Не желаю! Не желаю тратить душевные силы на чьих-то выродков!

Они еще долго говорили, Сергей и Анна Рудольфовна, говорили по очереди. Ополчившись против Веры, они испытывали удовольствие единения людей, которые совершили подлость, а потом слились в экстазе самооправдания.

Вера молчала. Она и прежде никогда не умела ссориться, выяснять отношения, доказывать свою правоту. Она убегала в молчание. В детстве в ответ на обиды подружек или родителей она на долгое время замолкала. Не отвечала на вопросы, тихо выполняла распоряжения и не роняла ни слова. Она не хотела кого-то наказать, проучить, доказать свое — она просто не могла говорить. Молчание было панцирем, в который она пряталась, чтобы обрести душевное спокойствие. С годами, поняв, что ее молчание обижает людей, что оно воспринимается болезненнее, чем самые грубые отповеди, Вера научилась пересиливать себя и вместо полного безмолвия скупо, односложно отвечала.

Вера не могла бы рассказать, о чем она думала, отгородившись от мира стеной молчания. О несправедливости обвинений, которые прозвучали в ее адрес, и об оправданиях, которые следовало бы найти для людей, причинивших ей зло, о природе, литературе, музыке — и ничего конкретного, ничего такого, что можно было бы лотом вспомнить и пересказать. Она лечилась, отказавшись от общения. Но каким лекарством, не знала.

Сейчас она погрузилась в молчание полное и абсолютное, как в детстве. Вера ходила по квартире, делала какую-то работу — гладила Сергею рубашки, пришивала оторвавшиеся пуговицы, готовила. Свекровь и муж что-то говорили, спрашивали, требовали — она не слышала. В голове медленно-медленно поворачивался жернов, который должен был перемолоть боль. Вера убрала вещи, купленные девочке, в шкаф, чтобы потом отдать их Даше, но сейчас видеть друзей не могла. Она уходила на улицу и часами бродила на Ленинских горах, не замечая ни людей, ни природы.

К концу третьего дня стена молчания стала таять, и Вера могла произносить “да” или “нет” на вопросы мужа и свекрови. Еще несколько дней — и она станет прежней.

Спустя неделю во время уборки Вера обнаружила за полкой с обувью алюминиевую крышку — все, что осталось от Кати.