Адам и Ева - Камиль Лемонье Страница 32

Углем на стене я начертил рисунок плуга. Когда приходит женщина, мужчина выстраивает лачугу. Он думает потом о детях, и из рук его рождается лемех. И кровля, и плуг суть творения мира. Я отмерял доски с одного конца до другого, пропорционально частям чертежа. Плуг был вековечным символом орудия труда, и я выбрал для него вековой твердый бук.

Когда я строил это орудие, была пора жатвы у людей. Я оставил мой молоток и стал собирать и вязать мою спелую рожь. У меня было пять снопов. Словно золотые факелы возвышались они над гумном. Тогда я позвал осла. Он пошел со мною через ржаное поле. Ева убрала осла венками из красного ластовня, словно перед праздником. И как только я взвалил снопы ему на спину, он повернулся и пошел к дому, с легкостью тащил на себе свою ношу. Серая тень от его длинных ушей падала на дорогу, залитую солнцем. Ева захлопала в ладоши, когда увидала меня и Ноэля, нагруженного снопами, а Ели побежал с криками навстречу ослу, как дитя Бахус.

Видишь, дорогая, теперь старый Адам стоит у жерновов. Я смолотил, провеял зерно и просеял его. Оно рассыпалось по полу золотой мозаикой. Терпеливо, настойчиво и с трудом вращал я гладким и тяжелым камнем по камню. Эти камни служили нам в прежнее тяжкое время для размола каштанов и желудей. Пот струился с меня градом, хотя я обнажился до пояса, как сыновья Ноя в винограднике, и задыхался. Жилы на моих руках вздувались и казались голубыми мухами, сидевшими друг возле друга. Зерна раскалывались и трещали по мере того, как я вращал жернова. По краям жернов падала легкой струйкой мука, словно белое масло.

– Поспеши, дорогая, затопить печку сухими еловыми сучьями!

Я построил ее летом близ дома из обожженной глины. Кирпич вырастал над кирпичом, а над топкой помещалась плита для печенья. Хлеб! Хлеб! Ведь, это я, смиренный работник создал все той же рукой, что вспахала землю и посияла зерна. Хлеб! Хлеб! Уже разносится твой запах! Он таился в твоем ядрышке, вспучивался в тучной мезге твоего плода. И я промолвил Еве:

– Хорошо, если жена и мать спечет первый хлеб.

И вот около полудня Ева замесила хлеб на прозрачной воде источника. Я стоял рядом с моей Евой взволнованный и дрожащий. Слова скоплялись грудами в моих устах, но я был нем, словно перед чудом. Ева тихонько напевала, двигая руками, и эта легкая песня, казалось, вызывала дремлющую душу хлеба. Все наши собаки сбежались на пряный запах и внимательно смотрели, рассевшись против нас полукругом. Авель и Ели неподвижно сидели на пороге под лучами солнца с ясными и свежими после сна личиками, с тонкими жилками на руках, в которых билась жизнь. В доме царила великая тишина, словно безмолвный и задумчивый лик предка, обращенный к тому, что вскоре должно было вступить под кров. И вот, мы с Евой понесли хлебы в огонь, и согласно обычаю древности, хлебы наши были круглы, подобно земле и солнцу, с отверстием посередине, напоминавшим пупок ребенка.

Всякая форма имеет свой ясный смысл в отношении к жизни. И первый человек, придавил и круглую форму тесту и отметивший пальцем в хлебе место, напоминающее детский животик, чувствовал в себе душу земли. Земля есть дивная и изначальная мать по тому знаку, который общий всем матерями зачатыми сыновьями. Я раньше не думал об этом, пока мы с Евой не стали печь хлеба, но ныне мысль эта ясно и гармонично раскрылась передо мной, согласная с вечным порядком бытия.

Хлеб! Хлеб! Красней, подпекайся в веселом огне. Шипи, поднимайся, сильнее вздувайся, ведь, ты – сам голод и радость мира. Заслонка закрылась, как царственные врата. Пламя взвивалось, подобно взлетам танцующих тканей. Жаркое благоухание разливало фимиам и брызгало искрами. И огонь, и воздух, и земля, и вода словно ожили в высшем труде созиданья. То было таинством претворения. Необъятный бог бытия словно воплощался в животворящий символ хлеба. Мы были твоими левитами, природа! Благоговейное дыхание вырывалось из наших ноздрей.

В воздухе разлилось благоухание. Все дальше и дальше расходилось оно с едкими волнами ветра. Челюсти наши дрожали. Во рту скоплялась слюна. Испарения кровавых яств были слишком грубы в сравнении с этим нежным сладостным благовонием. Кто не чувствовал, вдыхая его, как приятно тает сердце, тот, наверно, вскормлен волчицей, но не грудью женщины. В этом запахе слышен аромат соломы, земли и невинности! Он овевает благовонием соков и плоти жертву приношения ради любви.

Хлеб! Хлеб! Хлеб! Огонь угасал, и я вступил под черные своды. Я нес этот хлеб, как жертву в обеих руках. Хлеб – жизнодавец, горячий, позлащенный, словно само солнце и лето! Ты – первая пышная радость оплодотворения! Румяное яство человеческого рода! Кровь и плоть великого чуда! Огненное колесо зажигательной жизни! Эмблема вечности! Царствуй на славу в этот торжественный и светлый час! Все человечество содрогается в том набожном движении, с которым я несу тебя. И до меня бесконечной вереницей предки также вынимали тебя из огня, когда ты трепетал, точно нервы жизни, и подходили к столам торжественной чередой с мольбой на устах. О хлеб! Хлеб – сладчайший, как грудь женщины! Нужный, как плоть младенца! Хлеб – утоляющий голод и печаль долгого ожидания! К ясному небу обращаю тебя, хлеб жизни, созданный из румяной пыли праха! И тебе, солнце, отцу жизни возношу мою благодарность!