Родовое проклятье - Анастасия Туманова Страница 32

– Она мне не невеста, дурак, – машинально и в который раз сказал Владимир. Северьян только скорчил гримасу: с того самого происшествия под Юхновом он именовал Софью Грешневу не иначе как «невестой вашей милости», и Владимиру уже надоело с ним спорить. Но Северьян продолжал выжидающе разглядывать его своими узкими глазами, и Владимир был вынужден ответить:

– Нет, ее здесь нет. И труппа в театре другая, не чаевская.

– Вот тебе, бабушка… – расстроился Северьян. – А Чаев-то наш где?

– Не знаю. Говорят, часть труппы поехала по ангажементу в Тулу, еще несколько человек – в Нижний…

– Куда же мы-то подадимся? – озадачился Северьян. Владимир не ответил, продолжая смотреть в окно, на пестрящие темноту полосы снега. Северьян прошелся вдоль стола, мягко ступая по деревянному, скользкому полу босыми ногами, съел бублик, запил остывшим чаем из стакана Владимира и задумчиво сказал:

– Сколько ж мы так будем-то, Владимир Дмитрич? Театров много, антры… прынеров – еще больше. Кто знает, куда она подалась? А может, вовсе передумала вас слушаться, вместо театра к родне какой поехала, наверняка ведь имеется где-то. Где же ее теперь сыщешь? А вон зима на носу, не сегодня завтра снег падет. Может, нам назад, к Мартемьянову?.. Просил ведь оставаться, хоть перезимуем.

– Я тебя не держу, – сухо сказал Владимир. – Хочешь – поезжай.

Северьян обиженно засопел и уселся на лавку у стены, всем видом демонстрируя смертельное оскорбление. Уговаривать его Владимиру не хотелось, хотя Северьян по всем статьям был прав: Россия велика, и по ее путям-дорогам бродит несчитаное количество бродячих театральных трупп. Где, в какой из них оказалась Софья Грешнева, которая так же, как и они, вероятно, не застала в Калуге Чаева? И в театре ли она вообще? И найдет ли он ее теперь когда-нибудь?

С купцом Мартемьяновым они расстались месяц назад, в Астрахани, в такой же, как эта, темной, запущенной, полной клопов гостинице. Дела Федора Пантелеевича и на Макарьевской ярмарке, и в Астрахани, на рыбных промыслах, давно закончились, и, насколько знал Владимир, очень удачно, но купца это, кажется, не радовало. Он ходил сердитый, почти ни с кем не разговаривал, очень мало, против обыкновения, пил. Часто, бросая дела на Владимира или старшего приказчика, уезжал куда-то из города и возвращался потемневшим и забывшим все слова, кроме ругательных. Ни приказчики, ни Владимир не знали, что означают эти непонятные отъезды, но Северьян, незаметно увязавшийся однажды вслед за купцом, озабоченно доложил Владимиру:

– В город ездили, спрашивали всех про девицу Софью Грешневу.

– Как – спрашивал?! – поразился Владимир. – Откуда же он может знать?!.

– Я так думаю, что не поверил он нам с вами, – спокойно сказал Северьян. – Али решил, что она и нас обдурила. Одежу, мол, свою на берегу бросила, а сама в другой ушла. Я-то ведь тож прикидывал, что уж больно эта наша задумка худо слатана. Человек, ежели топиться вздумает, одежу скидавать не станет – зачем? Прямо в чем есть и сигает… А видать, крепко барышня его зацепила! Не хужей, чем вас…

Отвечать Владимир ему не стал, но в тот же вечер, встретившись с Мартемьяновым за самоваром, сказал купцу:

– Федор Пантелеевич, я ухожу.

Мартемьянов молча, вопросительно и, как показалось Владимиру, недобро посмотрел на него, отхлебнул из стакана, ничего не сказал. Молчал и Владимир. Подошедший половой подал ему дымящийся стакан чаю, вчерашний калач. Владимир уже принялся за еду, когда Мартемьянов спросил:

– Что ж так? Я думал, Владимир Дмитрич, что останешься ты.

– Ни к чему мне оставаться. – Владимир прямо посмотрел в сумрачное, темное лицо купца. – Я свое слово сдержал, твоих молодцов мы с Северьяном выучили, теперь каждый в одиночку пятерых может раскидать. Стало быть, в расчете.

– Стало быть, так, – подтвердил купец. Допил чай, перевернул стакан, шумно вдохнул. – Фу-у, грехи наши тяжкие… Зря, Владимир Дмитрич. Оставался бы. Я тебе б жалованье хорошее положил. Ты, вижу, человек образованный, да и честный к тому ж, не то что мои молодцы. Меня – и то не боятся, так и норовят в карман поболее прибрать… А ты, я вижу, не таковский. Подумай. Хорошее дело предлагаю.

– Спасибо, Федор Пантелеевич. Я уже все решил.

– Что ж, гляди сам. – Мартемьянов встал, прошелся вдоль стола, заложив большие пальцы рук за пояс. Его голова в свете керосиновой лампы отбрасывала на стену большую, лохматую тень. – Расчет прямо сейчас тебе дать?

– Как знаешь.

– Тады завтра, с утра.

– Хорошо. – Владимир встал, чтобы уйти, но Мартемьянов вдруг удержал его за плечо. Остановившись, Владимир увидел совсем близко его лицо, на него пахнуло кислым запахом вчерашнего перегара. Внутри слабо задрожало предчувствие недоброго.

– Что ты, Федор Пантелеевич?

– Скажи-ка… – Мартемьянов не выпускал его плеча, смотрел в упор. – Ту девицу помнишь ты?

– Какую?

– Да ту… Грешневу. Софью. Дворянку нищую из-под Юхнова. Которая в кабаке мне песню пела, а потом в Угру сиганула, лишь бы со мной не ехать. – С крайним удивлением Владимир уловил в голосе купца обиженные нотки. – Ведь хороша была, верно?

– Я ее плохо помню, Федор Пантелеевич, – осторожно заметил Владимир.

– А я, верно, и помирать буду – не забуду, – хрипло сказал Мартемьянов. – Видит бог, всяких видал, всяких любил, но вот такой… чтобы пела так… Чтобы в реку кидалась… А ведь хороша была! Я б на нее ничего не жалел! Все, что ни пожелала бы, – в тот же день бы имела! Прямо на квартеру бы приносили! Что ж она даже поговорить со мной не схотела? Неужто так рылом не вышел?!

– Я полагаю, она была очень испугана. – Владимир старался не отходить от взятого сдержанного тона и, зная, что Мартемьянова очень трудно обмануть, упорно смотрел через его плечо в черное окно. – Очень испугана и очень молода. Не думаю, что в этой глухомани ей кто-либо делал подобные предложения. Возможно, тебе тогда надо было разговаривать не с ее братом, а с ней самой.

– Да знаю… Сам уж сто разов передумал… Хорошая-то мысля приходит опосля, – с искренней досадой сказал Мартемьянов. Поскреб затылок, вздохнул, потянулся. И совсем другим, обычным своим голосом сказал: – Ладно… Ступай спать, Владимир Дмитрич. Расчет утром у Степки получишь, я по делам уеду. И, ежели чего, ко мне в Кострому возвращайся, завсегда приму. Честные люди на дороге небось не валяются, я им цену знаю.

Утром Мартемьянов уехал еще до света, и больше Владимир с ним не виделся. Получив у плохо скрывающего свое облегчение Степки расчет (старший приказчик, кажется, всерьез опасался, что Мартемьянов хочет взять «благородного барина» на его, Степкино место), они с Северьяном выехали в дорогу. Через несколько дней они были в Калуге, но ни чаевского театра, ни Софьи там не оказалось. И вот теперь Владимир сидел в привокзальной гостинице, жевал бублик, не чувствуя его вкуса, и думал: что делать? Если уж Мартемьянов не мог забыть зеленоглазую барышню из глухой деревни под Юхновом, то ему, Владимиру Черменскому, эти испуганные, полные слез и отчаяния глаза, эти растрепанные кудри с запутавшимися в них листьями и еловыми иглами, это темное, смуглое, прекрасное, искаженное безнадежностью лицо снились до сих пор. И он знал, что теперь всю жизнь, до самого смертного часа будет искать встречи с этой девушкой.