Венец всевластия - Нина Соротокина Страница 31

Матушка успела из нее выпрыгнуть, а возница погиб, потому что повозку унес ветер и забросил, ровно ветку сухую, в овраг. Мать сама рассказывала: смерч закрутил повозку, а потом с колесами вместе оторвал от земли и… «Интересно, а с лошадью что стало? — подумал Паоло, несколько смутившись под пристальным взглядом Мефодия. — Или несчастное животное тоже, как Пегас, взвилось в облака?»

— Ну дальше, дальше…

— Бурю решили переждать в винограднике. Возница только успел выпрячь лошадь, как повозку покатил по дороге ветер. Потом ее подняло на воздух и унесло неведомо куда. Вокруг был ад. Деревья, столетние дубы и ясени, вырывало с корнем, ветер сдирал кровли к домов. Потом разом все утихло. Вокруг трупы, разрушения, перепаханная, исковерканная земля, сорванные ветви, листья и виноградные гроздья. И чудо! Матушка лежит под кустом — стонет, а рядом возница со мной на руках.

Паоло улыбнулся, словно вспомнил все воочию, и особенно радостно было, что он спас жизнь неведомому вознице. Может, и сейчас еще живет.

— Как же твой отец отправил ее, тяжелую, в дальнюю дорогу? Матушке твоей в дому надо было сидеть, да повитушью старуху ждать.

— О! Мой синьор и не знал об этой поездке. Матушка моя не была ему супругой. Она была… она была, — руки сами взметнулись вверх, пальцы заметались, словно он играл на флейте поспешную мелодию, — рабыня она была, вот кто. Русская рабыня.

Он кончил рассказ и разом обмяк. Шепнул, как царь Мидас, слово тростнику, а стало ли легче? Слово «раб» преследовало его всю жизнь, он носил его, как ярмо, как вечный укор и стыд, оно перегораживало жизнь его, как неприступная стена… да и не стена вовсе, от стены можно назад повернуть, а он был замурован заживо.

— Русская? — обомлел Мефодий. — А как она во Флоренцию попала?

— Из Турции, а к туркам-османам она попала из Крыма, а в Крым — из Литвы.

— Так она раньше в Литве жила?

— Нет, она жила в Новгороде. Отец ее, стало быть, мой дед, был знатным купцом. Торговал, кажется, воском и подворье имел у церкви Святого Власия. Дом у него был роскошный, на каменных подклетях, на втором этаже — балконы-гульбища, за домом сад яблоневый, а может, грушевый…

— А может, сливовый, — поддакнул Мефодий, — на глазах сочиняешь.

— Не сочиняю, а забыл! Не помню я, — крикнул Паоло с отчаянием. — Матушка рассказывала, а я слушал вполуха. Мог ли я знать, что попаду когда-нибудь в Московию. Я бы и язык родной забыл, но соотечественники очень обо мне пеклись.

— Дак там еще русские были?

— А как же! Такие же, как я, рабы. Каждого из нас можно было продать, как мула, овцу или медный таз. Когда матушка умерла, мне было восемь лет. Синьор забрал меня к себе. Он меня любил. Я воспитывался вместе с его законным сыном — синьором Франческо.

— Наверное, синьор твою матушку любил, а тебя уж заодно, — рассмеялся Мефодий.

— Не шути так. Я открыл тебе мою тайну. О моем позоре не должна знать ни одна живая душа. Я невольник, раб, илот, я никто! У меня даже фамилии нет. В любой момент меня могли сослать на дальнюю усадьбу давить виноград или пасти коз.

— Вот и глупость ты говоришь. Какой же это позор? Не знаю, как там у вас во Флоренции, а здесь ты просто человек удивительной судьбы. Ты русский, мать твоя — жительница славного города Новгорода. И не ее вина, что в неволю попала.

— Ты не понимаешь! Рабство мое не только позор. Я беглый, и меня в любой момент можно силой вернуть во Флоренцию.

— Вот еще! Кому же в Москве понадобится тебя возвращать?

— Я не знаю, как далеко простирается власть моего сводного братца. В детстве мы дружили, а потом он меня возненавидел. Франческо был злобен, коварен, жаден! А может быть, и не было у него всех этих ужасных качеств, а просто он считал, что я его обворовал, отняв толику любви нашего отца — моего синьора. Как только отец умер, Франческо решил от меня избавиться. Я даже знаю имя моего нового хозяина. Отменный негодяй!

В словах Паоло была своя правда. Вряд ли читателя удивит, что в Италии в эпоху, которую позднее назвали Высоким Возрождением, существовало рабство в обычном, начальном его понимании. Книгочеи и высоколобые философы — отцы «гуманизма», молившиеся одним поклоном и античности, и Иисусу Христу, устраивающие диспуты в библиотеках, ревностно изучая все, что касалось ценности человеческого духа, и славящие человека как единицу мироздания, как меру всему, спокойно относились к купле-продаже себе подобных. Они просто не замечали этого.

Законы были строги и бесстрастны. Статус морского права Венеции и Генуи гласит: «…если судно тонет, надо выбросить за борт груз, золото, рабов, животных…» Последняя редакция статуса за 1588 год подтверждала это правило.

В XV веке большинство рабов в Италии были славянами, в свою очередь, большинство славян составляли русские. Это не автор придумал. Это старинная итальянская статистика. Некто Читрарио составил таблицу цен на рабов. Самыми дешевыми были татары и татарки, дальше шли черкесы с черкешенками. Самым дорогим товаром были русские женщины. Их покупали для домашних нужд и телесных услад. Средняя, рекомендованная таблицей Читрарио цена за раба была где-то около двухсот флоринов, однако истинные цены зачастую не соответствовали табличным. В какую графу впишешь гибкий стан, высокую грудь, улыбку богини… ну и так далее.

Побывавшие в Московии в XV–XVI веках иностранцы в один голос пишут о необычайной красоте русских женщин. Беда только, что они прячут дивные свои лица под слой обязательной косметической маски. Лицо должно быть белым, как снег, его и штукатурили белилами, щеки «маков цвет» красили свеклой, зубы чернили. Последнее делалось для сокрытия изъянов, но со временем стало модой, и юным красавицам приходилось чернить свежие, нарядные словно перлы зубки. В рабстве русским женщинам было не до макияжа, и они представали перед покупателями во всей своей красе. Известно, например, что во Флоренции в 1429 году русская семнадцатилетняя девушка была куплена за две тысячи девяносто три флорина. Можно привести еще цифры, но не стоит загромождать ими текст.

Рабынь крали. Закон в этом случае предписывал: «Кто похитит рабу и продержит ее у себя более трех дней, вопреки воли собственника, тот подвергается наказанию через повешение, пока не умрет». Если похититель, продержав рабыню три дня, добровольно возвращал ее хозяину, он платил штраф двести флоринов. Столь разорительный закон был принят с одной целью — приглушить разврат, процветающий в республике.

Можно представить горечь, унижение и смятение Паоло. Его тихая, прекрасная, добрая мать, которой посчастливилось умереть синьорой, на пути к этому благополучию прошла через многие мужские руки, и все на законных основаниях. Один Бог знает, чего ей это стоило.

Во Флоренции закон гласил, что сын, родившийся от рабы и свободного гражданина, следовал званию отца, то есть становился свободным человеком. Иное дело Венеция. Там, даже если господин законно женился на рабыне, сын от этого брака оставался рабом. Рабыня из Новгорода жила во Флоренции, но куплена была в Венеции, там же была оформлена купчая. Братец Франческо арестовал Паоло тоже в Венеции, а потому законам этого города он должен был подчиниться.