Побочный эффект - Татьяна Туринская Страница 31

Если раньше Русакова подчеркнуто демонстрировала равнодушие к сотруднику Черкасову, за которым легко угадывалась неприязнь, то ныне нечаянное равнодушие выказывалось всем сотрудникам. Всем. За исключением Черкасова и недавней подруги Ларисы Трегубович.

Вадим не знал, радоваться или огорчаться тому, что теперь в его присутствии Ирина Станиславовна робела, краснела и судорожно искала предлог поскорее закончить явно тяготившую ее аудиенцию. Впрочем, он быстро решил, что эти перемены к лучшему. По крайней мере, для него.

И еще он заметил, да и не только он – практически все сотрудники обратили внимание, что недавние подружки превратились вдруг в отчаянных врагов. О судебной тяжбе Трегубович против треста знали все. И вряд ли нашелся бы сотрудник, сочувствующий истице. Секретарша за несколько лет работы в тресте сумела настроить против себя очень и очень многих. Ее увольнение коллектив принял, можно сказать, с откровенной радостью, многие даже со злорадством, довольно потирая руки: ага, получила по мозгам, ехидина! Однако, как говорят в Одессе: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Очень скоро секретарша победоносно воцарилась за своим рабочим столом, как овчарка в будке под дверью хозяина. И с того самого дня плотно закрытые жалюзи в кабинете Русаковой стали обычным явлением. То, чего не позволял себе даже Буськов, для его заместительницы стало привычным и в некотором роде обязательным делом.

Атмосфера сгущалась, в воздухе определенно пахло грозой. Что-то будет…

– Сегодня, – повторил под нос Вадим. – Сегодня или никогда…

* * *

Работать Ирина не могла. Но и домой идти не хотелось. Так и просидела до позднего вечера в кабинете, спрятавшись за спасительными жалюзи от чужих сочувствующих взглядов, убивавших самолюбие пуще презрительных.

Лишь в начале девятого вызвала машину. В супермаркет заезжать не стала – аппетита не было совершенно, да и в холодильнике, кажется, еще оставалась упаковка йогурта. У парадного дежурно попрощалась с водителем, поднялась по плохо освещенной лестнице на свой третий этаж.

Вообще-то «плохо освещенной» – слишком громко сказано. Лампочка-сороковаттка, одетая в металлическую решетку, как в забрало, горела лишь на первом этаже, остальные были плотно погружены во тьму. На третьем этаже ее отсвет скорее угадывался, чем был реально заметен. Выше же третьего и вовсе царил непроницаемый мрак.

Практически все дома в округе давно обзавелись кодовыми замками и консьержами. Было и в этом доме несколько попыток навести порядок, но все они так или иначе провалились. Кодовые замки без конца кто-то срывал, консьержки оказывались пьянчужками, а единственная нормальная консьержка-пенсионерка умерла прямо во время ночного дежурства. С тех пор подъезд стоял неохраняемым, и по вечерам здесь начали собираться теплые компании любителей алкоголя и наркотиков.

Ирина осторожно пробиралась впотьмах, боясь наткнуться на чей-нибудь лежащий организм, погруженный в пучины наркотического бреда. Она уже привыкла загодя доставать ключи, выставив самый большой и острый, от ригельного замка, вперед, наподобие стилета. Этот ключ давал ей пусть ложное, но чувство защищенности.

Она уже открыла свою дверь, уже почти захлопнула ее за собой, но чья-то тень метнулась от стены, просочилась вслед за нею в квартиру, обхватив сзади одной рукой, обездвижив, второй же закрыв ее готовый вскрикнуть от ужаса рот:

– Тссс…

Удивительно, как быстро в голове проносятся мысли в минуту опасности. За какое-то мгновение Ира успела вспомнить и подумать о многом. Превалирующей оказалась мысль: наконец-то!

Вот он. Наконец-то! Убийца, грабитель, потрошитель… Явился – не запылился. Его звали на новый год, а он явился спустя почти четыре месяца. Хорошо, даже если поздно. Это лучше, чем страдать еще лет сорок в мучительном ожидании встречи с мамой. Второй превалирующей мыслью было искреннее сожаление, что Маришкин день рождения теперь навсегда останется омрачен смертью матери.

Сердце выскакивало из ушей от страха, а мозг радовался: хорошо, очень хорошо, а главное, так вовремя, ведь сил на борьбу с собой совсем не осталось…

…Убедившись, что жертва не собирается кричать, злодей отпустил сначала ту руку, что сжимала Ирине рот:

– Не бойтесь, Ирина Станиславовна, это я, Вадим. Не кричите – не надо ставить в известность о моем визите соседей. Включите свет, – и только после этого отпустил вторую руку.

Несколько мгновений Ира не могла пошевелиться. Потом непослушной рукой с трудом нащупала выключатель, щелкнула. Прихожая оказалась залита светом. Ира стояла зажмурившись, обуреваемая противоречивыми чувствами. Разочарование боролось с радостью, но оба этих чувства меркли под гнетом возмущения.

Открыв глаза и увидев перед собой знакомое лицо, Ирина едва не расплакалась от гнева, бессилия и пережитого ужаса.

– Вы с ума сошли? У меня же чуть сердце не разорвалось от страха!

Не обращая внимания на ее слова, Черкасов снял куртку, тщательно развесил на плечиках и прошел в комнату. И уже оттуда не то спросил, не то сказал:

– Я пройду, хорошо?

Еще несколько мгновений Ирина стояла на месте, обескураженная его наглостью. Потом поняла, что хозяйка, застывшая в собственной прихожей, в то время как гость уже давно прошел в комнату, выглядит как минимум нелепо, сняла плащ и, забыв его повесить, так и прошла с ним в руках.

Черкасов стоял посреди гостиной и оглядывался. Улыбнулся:

– Вы считаете меня слишком настойчивым?

«Наглец», – подумала Ирина. А вслух ответила не слишком дружелюбно:

– А вы?

– Я? Скорее нет, чем да. Нет, определенно нет. Думаю, мне давно следовало это сделать.

– Наглец, – теперь уже вслух повторила Ирина. – Обыкновенный наглец.

Устало присела на диван. Только теперь обратила внимание, что до сих пор держит в руках плащ. Усмехнулась рассеянно, положила его на колени и снова повторила:

– Наглец…

Черкасов без приглашения устроился в кресле:

– Ну что вы, Ирина Станиславовна, какой же я наглец? Я глупый нерешительный мальчишка, который слишком долго ждал хотя бы намека на позволение приблизиться. Но сегодня понял – пора. Именно сегодня. Я не знаю, что сегодня произошло, просто чувствую, что вам очень плохо. Ужасно, невероятно плохо. И боюсь, что если меня не будет рядом, вы сделаете какую-нибудь ужасную глупость. Непоправимую.

Ирина улыбнулась натянуто, одними губами:

– Ах, милый мальчик, как вы ошибаетесь! Если бы я еще была способна на глупости! Последнюю глупость я совершила двадцать восьмого декабря прошлого года. С тех пор я смертельно, безвозвратно повзрослела. И на глупости – увы – не осталось ни сил, ни желания, – после недолгой паузы добавила: – Ни способности.

Горькая тишина повисла в комнате. Черкасов посмотрел на Ирины руки, нервно дергающие пуговицы на плаще, перевел взгляд на ее лицо. Оно не было хмурым или злым. На нем была написана беспомощность и безысходная усталость от жизни.