Во имя любви - Роберта Ли Страница 31

Графиня Гасконская жила в огромном доме в двадцати минутах езды от их отеля; когда Джейн стала подниматься по ступенькам, она почувствовала волнение, не зная, как ее примут в ее новом обличье.

В длинной, с низким потолком гостиной находилась дюжина или более гостей, но, как только она вошла, гул разговоров сразу затих. Джон Мастерс, беседовавший в это время с тетей Агатой, замолк на середине фразы, удивленный внезапной тишиной, а подняв глаза, он увидел прекрасную женщину, стоящую в дверном проеме. Джейн? Было ли это видение — Джейн?

Платье из абрикосового крепа обтягивало ее фигуру, подобно второй коже, облако шифона такого же цвета падало лавиной с ее стройных бедер к маленьким серебряным босоножкам. Ее волосы, которые он помнил всегда степенно уложенными вокруг головы, теперь падали сверкающими черными волнами чуть ниже плеч; ее глаза, затененные искусно подкрашенными ресницами, мерцали подобно озерам, пронизанным солнцем. Но, несмотря на всю свою элегантность и красоту, она нерешительно стояла у двери, напоминая ему об их первой встрече, хотя теперь ему с трудом верилось, что это видение совершенства и было той робкой и испуганной девушкой, которую он знал.

— Ну, — мягко сказала миссис Кэрью, — что вы думаете о ней?

Он перевел дыхание:

— У меня нет слов. Она так… она так прекрасна.

— А если ее разбудить, она будет еще очаровательнее. В настоящий момент она — спящая красавица, и я надеюсь, что Николас окажется тем принцем, который ее разбудит!

Джон понял намек.

— Я дам ему время, — пообещал он, — но пусть он поторопится.

Агата Кэрью состроила гримасу:

— К несчастью, мой одураченный племянник, кажется, тоже превратился в спящую красавицу, поэтому все, что я скажу, — пусть победит лучший мужчина!

Джон уже не слышал последних слов, он был всецело поглощен Джейн, которую представляли другим гостям. Дрожа от нетерпения, он ожидал, когда она наконец окажется рядом с ним.

— Как я рада видеть вас, Джон. Мы так давно не виделись.

— Не по моей вине. — Он схватил ее руки и нежно сказал: — Не прогоняйте меня опять.

Она колебалась, нежная краска то появлялась, то исчезала с ее щек, и, поняв ее желание сменить тему, он так и сделал:

— Я рассказывал миссис Кэрью о Париже. Я жил здесь когда-то и знаю этот город так же хорошо, как Лондон, а может, даже и лучше. Я надеюсь, вы позволите мне показать вам город?

— Только без меня, — вмешалась тетя Агата, инстинктивно чувствуя, в какое русло направить разговор, — я слишком стара, чтобы шататься по городу. Но я уверена, что Джейн будет в восторге.

— Даже не мечтайте, что я оставлю вас одну, — запротестовала Джейн.

— Ты сделаешь мне одолжение. Я наконец смогу остаться в постели и расслабиться.

Вот как получилось, что свои первые впечатления о самом загадочном и романтичном из всех городов Джейн получила с помощью Джона, который научил ее замечать не только великолепие Парижа, но и его простоту. И все же самое большое наслаждение она получила, соприкасаясь с исторической и художественной стороной города; вместе с Джоном она долго стояла перед «Моной Лизой», пытаясь разгадать загадку ее улыбки; она бродила по огромным, пустынным залам Версаля; она чувствовала, как замирало ее сердце при взгляде на гребни и зеркала Марии-Антуанетты, пытаясь представить себе мысли этой прекрасной и несчастной молодой женщины; она прогуливалась по маленьким садам Пти-Трианона, останавливаясь, чтобы полюбоваться на Храм Любви, с его изящными колоннами из белого мрамора; обедала и ужинала в многочисленных маленьких бистро с простым интерьером, но изысканной едой.

Несколько раз они обедали во всемирно известных ресторанах: «Максим», «Тур д'Аржан» и «Бристоль Гриль», где при каждом появлении Джейн все мужчины разглядывали ее с восхищением, а женщины — с завистью. Она наслаждалась этими взглядами, наслаждалась своими новыми туалетами.

Временами Джон находил ее юной и задорной, с ее развевающимися по ветру волосами, когда они катили по бульварам; а в другой раз она была изысканной и утонченной — с волосами, уложенными короной на макушке или элегантно завитыми и падающими на плечи. Но он любил ее в любом обличье, и его явное обожание проливало бальзам на ее израненную гордость, помогая ей расцвести как никогда прежде.

Но только в их последний вечер в Париже, когда она прощалась с ним в коридоре у дверей ее комнаты, ей вдруг стали понятны его мучения, его боль, которую он скрывал все это время. Когда она пыталась нащупать в сумочке ключи, он вдруг схватил ее за руку и повернул к себе лицом:

— Так дольше не может продолжаться, Джейн. Я должен знать, есть ли у меня хоть какая-нибудь надежда.

Она облизала губы, которые внезапно пересохли.

— Я была бы не права, если бы пообещала что-нибудь. Я люблю Николаса. Вы знаете это.

— Но если вы не сможете завоевать его — что тогда? У меня появится надежда?

— Я всегда буду любить Николаса, — повторила она. — Но если у меня ничего не получится… если мое замужество не…

— Приди ко мне, — взмолился он, — не важно, как долго мне придется ждать, ты всегда будешь мне нужна.

Она не смогла ничего ответить, а он, не в состоянии более глядеть на нее, круто развернулся и зашагал прочь.

Этой ночью, лежа в постели, Джейн чувствовала себя так же одиноко и безысходно, как и в первую ночь, когда они уехали из Лондона. Слова Джона оживили в памяти короткие часы близости с Николасом, и она застонала от желания оказаться в его объятиях; она с радостью отдала бы десять лет своей жизни за то, чтобы он любил ее так же сильно, как и она его.

Длинная, одинокая ночь тянулась неумолимо медленно, звон курантов звучал как реквием по умирающим часам. Изо всех сил она пыталась отогнать печальные мысли, но только на рассвете ей удалось наконец заснуть.