Осень на краю - Елена Арсеньева Страница 31

«Бутунда» по-китайски означало – «не понимаю». Сяо-люкатегорически отказывалась понимать, как можно быть таким плохим человеком,который деньги за работу берет, но ничего не делает. Марина тоже считала, чтоэто разбой средь бела дня, однако, честно сказать, денег-то сапожник из«шанхая» с Марины как раз не брал, а брал «товарой», то есть тем самым «сапожнымтоваром», в котором все обладатели и носители обуви испытывали сейчас такуюнужду, что можно было драть с них за починку втридорога. То есть он отыгрывалсяна других за ее счет. И, конечно, он был очень заинтересован в том, чтобы«мадама Маринка» приходила к нему чинить свои туфли почаще, а значит, почащеприносила плату за работу. Очень может быть, «плохой селовека» нарочно ставилее подметки на самый некачественный клей – не из рыбьих костей, к примерусказать, сваренный и считающийся самым лучшим, самым крепким, самым хватким, асварганенный из какой-нибудь картофельной шелухи. Но так или иначе, а к другомусапожнику дорога Марине была заказана. Ну как углядит, что на подшивку ссыльнаяфельдшерица приносит не что иное, как прочную резину с автомобильных шин?!Очень запросто можно в полицию за такое угодить и подвергнуться строжайшемудопросу: откуда вы, сударыня, взяли сие? Какому автомобилю шины порезали? Ведьи моторизованная техника, и «обувь» для нее вся наперечет – по законам-товоенного времени!

Вернувшись домой, Марина первым делом пошарила в сенях закадкой, в которой томилась свежепросоленная горбуша. Там был тайник, туда они сСяо-лю прятали запас резины для подметок. Ну конечно, ничего нет. Последниеполоски резины Сяо-лю отнесла «хунхузу» две недели назад. Значит, чтобы завтраотдать туфли в починку, нынче придется идти на промысел.

Марина вышла на крыльцо. Сяо-лю возилась с Павликом водворе, качала его в большой корзине, подвешенной к дубовому суку. Маринаокликнула маленькую няньку и приказала сбегать за подметками – «на склад», какэто у них называлось. Сяо-лю сложила ручки перед грудью, поклонилась, сунула,по обыкновению, длинную косу под ворот халата, чтоб не мешала, и побежала черезогород к забору между домом Марины и кладбищем.

Стоило ей скрыться из глаз, как Павлик начал орать благимматом. Марина тряхнула его раз и другой, потом посильнее. Он не унимался.Марина взяла его на руки… Но Павлик кричал и вырывался, он хотел вернуться вмягкие, ласковые, маленькие руки Сяо-лю, ему не нравились твердые ладони матери(а потаскай-ка тяжеленный американский саквояж с жесткой ручкой, небось у когоугодно они затвердеют!), а еще пуще не нравился ему запах карболки, которым онабыла вся, от одежды до волос, пропитана. Конечно, Павлик не знал, что этоназывается «карболка», просто его тошнило от ее запаха и отвращало от матери.Сяо-лю почему-то пахла сладко, а мать – горько…

Марина смотрела на сына, и злые слезы кипели на ее глазах.Да что же в ней есть такого, что любой мужчина норовит от нее отвернуться,оскорбить, бросить ее? Сначала отец, потом любовник, теперь сын?!

А она-то ради него… Она терпит ради него такие лишения, самакуска хлеба не съест, кружки молока не выпьет – сыну принесет. Она ради негоготова была зубами горло рвать каторжнику, который ломился в дом! А он… он дажевнешне больше похож не на нее, не на Андрея Туманского, а на своего деда,Игнатия Аверьянова, акулу капитализма…

Марина не умела прощать. Она страстно любила сына, но непонимала, не способна была понять, что дитя малое – Павлику-то чуть большеполутора лет! – живет в мире запахов и звуков, в мире ощущений, в мире «тепло –холодно», «плохо – хорошо», «мягко – жестко», «сладко – горько», а отнюдь не вмире нравственных понятий и – тем паче! – политических оценок. И злилась нанего, как на взрослого, и злоба эта порою затмевала в ее душе даже материнскуюлюбовь.

– Ну и ори! – наконец сказала Марина сердито. – Не хочешь наруках, так сиди в корзине! – Она сунула Павлика в корзину: – Сиди один! – И ушлав дом, ожидая нового крика.

Ничуть не бывало! Оказавшись вдали от неприятного запаха,Павлик моментально успокоился и принялся разглядывать божью коровку, залетевшуюв его корзину. В августе и особенно в сентябре на Амуре почему-то невероятномного божьих коровок. Павлик этого не знал, но красота жучков очаровывала его.По его крошечным, детским понятиям, Сяо-лю была чем-то вроде человеческойбожьей коровки…

А вот и она! Бежит, спешит к своему «малысыке Павлисыку» –так Сяо-лю его называла.

– Что так быстро?

– Похорона на кладбиссе, мадама Маринка! – развела рукамиСяо-лю. – Больсая похорона. Проходи нету, гора влезай нету. Здать надо. Носьюнадо. – И хитренько покосилась исподлобья.

«Ага, легко тебе сказать, маленькая басурманка!» –неприязненно подумала Марина.

«Носью надо…» Сама Сяо-лю ночью на кладбище не пойдет, ужточно. Это просто чудо, что, когда в дом ломился кат, она побежала туда, недумая о страхах, в поисках окольного пути. А просто так – не пойдет. Сразунавоображает: как синие и желтые могильные черти (Марину всегда смешило, чточерти в представлениях маленькой китаянки были почему-то непременно синие ижелтые) бродят там в поисках заблудших душ да на какие муки они схваченную душуутянут, вдобавок содрав кожу с человека заживо! Начнет падать перед «мадама Маринка»на колени, биться лбишком в неоструганный пол… Глядишь, еще заноз понасажает,возись с ней потом… Ладно, Марина ни черта, ни Бога не боится, как-нибудь исама сходит. Благо ночи теперь ясные, лунные. Все сама сделает!

Она и правда не чувствовала страха, когда, ближе к полуночи,пробралась в душную, сырую тьму кладбищенскую и пошла по узехонькой тропке мимозарослей медвежьей дудки, волчьего лыка и бузины. Все уже отцвело, набряклоягодой, пахло только травой и сильнее всего – полынью. А впрочем, даже самыекрасивые цветы на Дальнем Востоке, не считая шиповника, черемухи да белойлесной сирени, отчего-то были без запаха – красивые до изумления, но словно бынарочно сделанные: желтые и синие ирисы, белые дикие пионы, желтая и рыжаясарана…

Заросли кончились, начались могилки, кресты и памятники.Вдруг Марине вспомнилось другое кладбище – в Энске, Петропавловское,расположенное между Напольной и Немецкой улицами, все в темных пятнахподтаявшего снега, и как они ходили, бесконечно ходили с Андреем по этомукладбищу, убеждая Тамару Салтыкову, что ей выпала высшая честь: принести своюжизнь на алтарь революции, пожертвовать собой за народ, застрелив сатрапаСмольникова, начальника сыскной полиции, который чрезмерно ретиво взялся задело о попытке ограбления Волжского Промышленного банка. А ведь то было непросто ограбление, а неудавшийся экс…

Что это ее вдруг на воспоминания потянуло? Марина сердитоодернула себя. Жила она себе без воспоминаний и прекрасно без них обходилась!