Заморская отрава - Елена Арсеньева Страница 31

Явь путалась с бредом.

– Федьку кликни, – пробормотал Лопухин. – Умыться, одеться… да рассольцу пускай подаст.

Даже у камердинера есть свой камердинер! Прибежал верный, ко всему привычный Федька, помог господину прийти в себя. Одел его и умыл. Степан Васильевич безучастно отдавался в заботливые Федькины руки, а сам разрывался между бесплодными попытками вспомнить, что означает голос, неустанно звучащий в голове, и угадать, за каким чертом притащились Остерман с Кейтом к нему в дом. Кейта он не видел давно, уже месяц или два, ну а с Остерманом встречался чуть не каждый день, когда выпадал его черед дежурить при государе. Иной раз Петр Алексеевич повелевал вызвать Степана Васильевича и в неурочное время, отсылал других камердинеров. Лопухин гордился этим несказанно. А ведь было время, когда он всерьез трясся за свое место, за свою судьбу. Эта ехидна, царство ей небесное, Наталья Алексеевна, намеревалась обнести его перед государем, и за что? За то, что Лопухин позволил себе усомниться: нужна ли испанцам русская царевна, когда им выгоднее выдать свою принцессу за нашего императора? Ох, разъярилась тогда великая княжна! Анна Крамер, ее камеристка, приятельница госпожи Лопухиной, удрученно пересказывала те грубости и глупости, кои отпускала великая княжна в адрес своего неприятеля. Она не уставала придумывать кары, которые потребует у брата, государя, для прогневившего ее Лопухина. Кто бы мог подумать, что эта всегда мягкая, приветливая, весьма обаятельная, несмотря на свою явную некрасивость и чрезмерную полноту, особа сделается вдруг такой изощренной мучительницей!

«Убить! Убить мучительницу проклятущую!..»

Снова этот голос! Степан Васильевич велел Федьке принести со двора в плошке снегу, потер виски, хлебнул еще рассольцу. Вроде бы отпустило. Небось можно и к заждавшимся гостям выйти.

Надевая парик, поймал в зеркале свое опухшее, с набрякшими веками отражение, скривился неприязненно, однако что было делать? Другой рожи Бог не дал!

С усилием передвигая ноги, вышел в гостиную, расплылся в радушной, аж челюсти сводило, улыбке:

– Великодушно извините, господа! Заставил вас ждать… Вчера с государем и князем Иваном Алексеевичем засиделись не в меру за картами.

– Я видел фаворита поутру, он уже отправился с государем на верховую прогулку, вполне свеж, бодр, – неприязненно буркнул Остерман.

– Как соленый огурчик! – решил щегольнуть знанием русского языка Кейт, но никто не засмеялся.

Упоминание Остермана о свежем и бодром князе Иване было подобно уколу в самое сердце Лопухина. Наталья последнее время запилила мужа: ну хорошо, прибрал Господь великую княжну, не попустил ее сжить Лопухина с насиженного местечка, так ведь он сам себя сковырнет! Как бы не взял Петр Алексеевич на эту должность кого-нибудь из Долгоруких, того же молодого князя Сергея! Нечто подобное высказал при прошлой встрече с Лопухиным и Андрей Иваныч Остерман. Судя по его насупленному выражению, он и сейчас намеревался выговаривать государеву камердинеру.

Не стоит, право. Строже, чем сам Степан Васильевич, его никто не осудит. Надобно, конечно, бросить пить… Не только потому, что голова наутро раскалывается и без снежку да рассольцу не оклематься. Это дело для всякого привычное. В другом беда. Частенько бывает так, что не может он вспомнить, где был и что делал весь прошедший день. Началось это как раз после той ссоры с великой княжной, пусть земля ей будет пухом. Тогда, прослышав от Анны Крамер, какие ковы кует супротив него сестра государя, Степан Васильевич впал в такую глубокую тоску и опаску за свою участь, что, как водится у всякого русского, начал искать противоядия своим горестям в вине. Да и, видать, переусердствовал. Право слово, бывали дни, которых совершенно не удавалось припомнить! Словно кто-то выкрал их из жизни Лопухина и запрятал так надежно, что и с собаками не сыскать!..

Кое-как Степан Васильевич встряхнулся, подал реплику, давно ожидаемую гостями от радушного хозяина:

– Чему, господа, я обязан счастью видеть вас у себя?

– Это вам в силах доставить мне счастье и удовольствие, – тотчас ответил Кейт с галантностью, коей он, несомненно, набрался в утонченной Франции. – Помнится, при прошлой нашей встрече вы упоминали о великолепных шахматах, кои вывезли с Севера, и обещались при первом же удобном случае непременно показать мне их. Ведь изготовление шахматных фигур дает необычайный простор фантазии художника и ремеслу ремесленника. Прошу извинить меня за навязчивость, но минуло уже изрядное время с тех пор, как вы дали сие многообещающее слово, мое терпение иссякло, и вот я здесь, воспользовавшись бесконечной добротой господина барона, который решился меня сопровождать, дабы смягчить мою назойливость.

Внимая чрезвычайно округлым, умело выточенным фразам гостя, Степан Васильевич еле удерживался, чтобы не почесать в затылке или, того хуже, не стукнуть себя по голове в бесплодной попытке возбудить уснувшую память.

Придется показать Кейту эти дурацкие шахматы, раз уж так приспичило. Законы гостеприимства сего требуют! Показать – и побыстрее спровадить незваных гостей, которые значительно хуже всех полчищ Мамаевых. Господи, до чего ж голова болит, ну просто на куски раскалывается!

Бог весть как удалось налепить на лицо приличную случаю радушную улыбку:

– Охотно доставлю удовольствие вам, господин генерал, вам, господин барон. Прошу за мной, гос-с-сти дорогие…

Гуськом проследовали в кабинет.

– Федька! А ну добудь-ка ты мне шахматы – гостям показать.

– Какие шахматы, барин? Не ведаю я никаких шахмат.

Ох, морока… Лишь пообещав выдрать Федьку до полной потери сознания, Лопухин заставил его начать поиски коробки, которая, конечно, оказалась засунутой в сущую чертову задницу. Все это время Кейт и Остерман сидели молча, с терпеливыми улыбками на лицах.

Ну вот, наконец-то! В одном из сундуков сыскалась коробка, но открыть ее Кейт не позволил: выхватил из Федькиных рук, залюбовался тонкой, белой, напоминающей паутинку резьбой, которая украшала крышку.

– Как сказал бы мой приятель де Лириа, клянусь кровью Христовой, что никогда в жизни я не видывал ничего подобного! И если такова коробка, могу себе представить, каковы должны быть сами фигурки!

Кейт затаив дыхание отколупнул ногтем крючочек, на коем держалась крышка, откинул ее… и в то же время выражение восхищенного, трогательного, почти детского ожидания на его лице сменилось несказанным изумлением.

– Как… что это? – воскликнул он, глядя на Остермана, словно приглашая и его тоже разделить это недоумение. Андрей Иванович приблизился, заглянул в коробку – и, очевидно, тоже не поверил своим глазам, которые просто-таки полезли на лоб.

«Да что там такое? Может, кто-то спер шахматы, может, коробка пуста?»

Степан Васильевич вскочил с кресла, в котором только что упокоился, удобно пристроив на спинке ноющую голову, а на подлокотник – руку, ушибленную давеча при падении с кровати, и тоже заглянул в коробку.