Мальчики да девочки - Елена Колина Страница 30

Сегодня у Дины был очень счастливый день, если не считать того, что учитель русского языка и литературы Дина Мироновна Левинсон после уроков подралась с учительницей географии Татьяной Ивановной по прозвищу Прищепка. Прищепка, тощая, с большими металлическими очками на носу и торчащими из тощенького кренделя на затылке шпильками, была похожа одновременно на бельевую прищепку и на удивленную кошку.

В школе Дину ждали два письма, одно из Петроградского Отдела просвещения, другое из Института истории искусств. Петроградский Отдел просвещения разрешил Дине Мироновне Левинсон организовать в единой трудовой школе №3 по Саперному переулку школьный театр с обязательным согласованием репертуара – ура!

Дина давно уже обсуждала со старшими ребятами, что они будут ставить. Выбрали «Вишневый сад» – ребятам хотелось что-нибудь «совсем настоящее» – и уже наперед распределили роли. Дине досталась невыигрышная роль старого Фирса, – никто из ребят не захотел его играть, так что Фирса пришлось взять Дине, хотя в душе она надеялась на роль Раневской... Но горячие обсуждения и дележка ролей были как будто бы понарошку, – без официального разрешения ни о каком театре не могло быть и речи. Школу чуть ли не еженедельно засыпали декретами, распоряжениями, запрещениями и разрешениями, все это было строго обязательно для исполнения, а все, для чего не было разрешения, было ни в коем случае нельзя.

И вот – разрешили! И пьесу они выбрали правильно! В письме было написано: «С целью предохранить школу от идейно чуждых пьес рекомендуются произведения русской классической драматургии: пьесы А. Островского, Н. Гоголя, Л. Толстого, А. Чехова. Для примера: „Медведь“ А. Чехова, „Скупой рыцарь“ А. Пушкина, „На дне“ М. Горького. „Осенняя скука“ Н. Некрасова, „Женитьба“ Н. Гоголя, „Бедность не порок“ А. Островского». «Вишневый сад» не упомянули, но наверняка разрешат как пьесу, отвечающую воспитанию революционного духа! У Дины был бы очень счастливый день, если бы не Прищепка, личная Динина врагиня.

Здание школы было частично разрушено, в левое крыло вход был закрыт, опасались, что дети провалятся в щели, выпадут из окон с выбитыми рамами, попадут под падающую балку... кроме того, в школе не хватало учебников, не хватало бумаги, ручек, карандашей. Дине казалось, что в таких сложных условиях все учителя должны встать единым фронтом, чтобы хоть как-то учить детей, чтобы дети не страдали от разрухи, но нет, никакого единого фронта, ничего такого...

В школе кипели шекспировские страсти. Учителя разделились на две партии -старые учителя и новые, члены партии, большевики. Но разделились они на старых и новых не столько по идеологическому признаку, внешне старые учителя были лояльны к власти, а по своему отношению к переменам, к новой, советской, школе, – новые произносили это с гордостью, старые пренебрежительно.

Новые учителя хотели все прежнее решительно разрушить, старые хотели все прежнее решительно сохранить и хотя бы втайне, украдкой, учить «как было». У старых все вызывало бешенство, все раздражало – совместное обучение мальчиков и девочек, отмена Закона Божьего, бесконечные путаные указания... Указания были одинаковы – все отменить. Отменить отметки, наказания, домашние задания, отменить экзамены, не делить учеников на классы, отказаться от предметной системы преподавания, водить школьников, как солдат, на работу в ремесленные мастерские вместо учебы... Но, о Господи, как же тогда прикажете учить?! Посадить малышей рядом с дылдами, как в церковно-приходской школе, и всем вместе клеить коробочки, раз уж теперь считают, что в обучении главное – труд, а не науки?.. Породить поколение неучей? Дискредитировать учительский труд?

Старая школа с ее муштрой и наказаниями была нехороша, новая школа без отметок, классов и предметов никуда не годилась, так что это была борьба плохого с еще более ужасным. Партии новых и старых были непримиримы, а если учесть, что все, и старые, и новые, были женщины, примешивающие к идейным разногласиям личные счеты, обиды, самолюбие, зависть, то понятно, что педагогические споры переходили на кофточки, отсутствие мужа, сексуальную невостребованность, и высказывания типа «Вы бы лучше на себя посмотрели...», «А вы сами...» звучали в стенах бывшей гимназии все чаще и чаще. Кто-то кого-то ненавидел, не выносил, терпеть не мог... В кулуарах одна учительница обозвала другую климактеричкой, в общем, еще немного, и они начали бы вцепляться друг другу в волосы и подкладывать кнопки. Дина со своей непосредственностью, нечувствительностью к деталям этих нюансов женских отношений просто не замечала.

Бедная, абсолютно идеологически невинная Дина Мироновна Левинсон попала в осиное гнездо. В душе она ничего не имела против старой школьной системы, но Дина, конечно, была «новая» – а кем же еще могла быть студентка советского вуза?

Но как-то так вышло, что Дина Мироновна Левинсон оказалась единственным человеком вне партий. Она безукоризненно следовала всем инструкциям, безропотно таскала учеников на «общественно-полезные работы». Но Дина не только организовывала и боролась. Она уходила из школы последней, таскала стулья и мыла полы, колобком каталась по школе, выслушивала детей и родителей, и вскоре даже самые подозрительные убедились, что учитель Левинсон не таит под этим административную, карьерную корысть. К тому же Дина так вдумчиво училась у старых учителей, так рьяно перенимала опыт, что все они были от нее в восторге – какая толковая девушка, прирожденный учитель, ее бы в старую школу... В общем, не девушка, а чистейшей прелести чистейший образец – полногрудый, кареглазый, с врожденным педагогическим даром.

Заведующему школой, двадцатитрехлетнему Петру Васильевичу Федорову по прозвищу Зададимся Вопросом Дина была необходима. Зададимся Вопросом был еще совсем мальчик, воевал в Красной армии, был контужен, в школьных делах решительно не разбирался и, как нерадивый ученик, боялся учительниц – всех, кроме Дины.

– Зададимся вопросом: легко ли мне рулить кораблем баб? – говорил он.

Дина Мироновна Левинсон не была «баба», она была рабочая лошадка, трудяга, и так успокаивающе звучал ее голос с низкими модуляциями на педагогических советах, где прежде доходило чуть ли не до визга. Дина умела всех не то чтобы примирить – это было невозможно, – но как-то снизить пафос, притушить накал страстей. Дина Мироновна Левинсон была и вашим и нашим, – в разгар спора спокойным рассудительным баском гудела: «Отметки нельзя – тогда можно я буду ставить устно? Программа не нужна – можно я для себя составлю?..» Ее искреннее желание перенять опыт, спросить и подождать, пока ответят, заставляло вспомнить, что главное в школе – дети, а не борьба амбиций, заставляло сдерживаться, как взрослые сдерживаются скандалить при маленьких.

Дина фонтанировала добродушными идеями, организовала продленный день для ребят, – это был первый опыт продленного дня в городе, и теперь школа была на хорошем счету в Отделе просвещения. Ни новые, ни старые учителя, никто, кроме Дины Мироновны и Петра Васильевича, не желал оставаться на продленный день, так что Дина то в очередь с ним, то вместе с ним сидела с ребятами до ночи. Случалось, они с Петром Васильевичем уводили неразобранных детей к себе ночевать – половину ему, половину ей. Мирон Давидович всегда старался ребятишкам хоть что-нибудь дать, хотя бы пощелкать затвором фотоаппарата, а Фаина поджимала губы, грустно смотрела не на них, а на свою Дину, бормотала «всех не пережалеешь», но ночевать пускала и старалась при учениках к Дине не вязаться.