One for My Baby, или За мою любимую - Тони Парсонс Страница 30

Я устаю от его объяснений и прошу принести счет, но отец настаивает, чтобы за угощение платил именно он. Тоже мне, важная благородная персона!

Мы выходим на улицу, и отец примирительно кладет мне руку на плечо. Я не делаю ни малейшего движения, чтобы в ответ тоже подбодрить его своим прикосновением. Однако в этот момент не могу не почувствовать, что все равно люблю его. Он всегда будет моим отцом. Я к нему привязан.

— Я просто хочу получить от жизни еще один шанс стать счастливым, — говорит он. — Неужели это так плохо?

Я смотрю, как он идет по узким улочкам Сохо, где все пешеходы в среднем лет на тридцать моложе его. Они спокойно попивают кофе, разглядывают друг друга и, похоже, никуда не торопятся. Эти молодые люди могут позволить себе вот так бесцельно растрачивать свое время. Мне становится невыносимо жаль отца.

«Еще один шанс», — мысленно повторяю я.

Неужели он так ничего и не понял? Неужели ему это недоступно?

Ведь счастье в жизни нам предоставляется только один раз.

На этих похоронах все было не так.

Мне и раньше доводилось присутствовать на подобных мероприятиях, но там все происходило по-другому. Когда провожали в последний путь обоих моих дедушек и бабушку, все шло иначе, не так, как в тот день, когда мы все прощались с Роуз.

Уж слишком она была молода. И не только она одна. Молоденькими оказались и те, кто ее оплакивал. Большинству присутствовавших было чуть больше двадцати лет. Сюда пришли ее школьные друзья, соседи и соседки, подружки по университету и сослуживцы, работавшие вместе с ней в «конторе». Многим из них никогда раньше не приходилось бывать на похоронах. Скорее всего, они еще не теряли никого из своих родных и близких. Все эти юноши и девушки пребывали в состоянии сильнейшего душевного потрясения. Молодые люди даже не надели черных галстуков — вот насколько они были не подготовлены к тому, что произошло. Они не совсем понимали, во что нужно одеться, как правильно себя вести и что следует говорить в подобных случаях. Слишком неожиданно и рано все это произошло. Очень уж рано. И я приблизительно представлял, что они испытывали в тот день.

Я ехал в первой машине вместе с родителями Роуз. Я не мог найти нужных слов, чтобы хоть немного утешить их, потому что таких слов просто не существовало. Но на этом мои беды не закончились. Я чувствовал полное отсутствие связи между собой и ее родителями. Мы уже стали друг другу чужими, и в ближайшем будущем я должен был навсегда исчезнуть из их жизни, а они — из моей. Та, что связывала нас, лежала в машине, ехавшей перед нами, в сосновом гробу, накрытом тремя венками из алых роз. Один венок от родителей Роуз, второй — от меня и третий — от моих папы с мамой. Разные венки, символизирующие разное горе.

И вот кортеж достиг небольшого холма, на вершине которого располагалась церквушка Внизу раскинулись желтые поля Эссекса. Они так четко врезались в память, что теперь мне больно смотреть на апрельские просторы этого графства, поскольку я тут же вспоминаю тот печальный день, когда мы хоронили Роуз.

Викарий, который никогда в жизни не видел Роуз, начат рассказывать собравшимся о ее чудесном характере. Он, конечно, старался изо всех сил, этот несчастный священник. Ему удалось чуть ранее побеседовать с друзьями Роуз и со мной, и сейчас он вещал о ее удивительном чувстве юмора, душевном тепле и любви к жизни. И только когда слово взял Джош, вскарабкавшийся на постамент, я начат понимать, что слова могут иметь какой-то смысл.

Он вспомнил несколько цитат каноника Генри Скотта Холланда.

— «Сама по себе смерть ничего не значит, — грустно начал мой приятель. — Я как будто проскальзываю в соседнюю комнату. Я — по-прежнему я, а ты — это ты. И то, кем мы были друг другу раньше, тем же мы остаемся и теперь».

Я попытался сосредоточиться и взять себя в руки. Я хорошо понимал, что для родителей Роуз, этих тихих спокойных людей, горе было безутешным. Еще бы! Ведь они так гордились своей дочерью-юристом. С этими достойными людьми я проводил рождественские вечера, а теперь, возможно, больше не увижусь никогда. Я даже не мог поставить свое горе на один уровень с тем, что пришлось пережить родителям Роуз. Их потеря была куда ужасней, нежели моя. Сегодня им приходилось делать самое страшное в жизни — хоронить собственного ребенка.

— «Называй меня так же, как и раньше, — продолжал Джош. — Говори со мной так же, как это было раньше каждый день. Не меняй своего тона, да не зазвучит в нем твое горе и грусть. Смейся так же, как мы с тобой смеялись над разными мелочами. Играй, улыбайся, думай обо мне. Молись за меня».

Я не испытывал того необъяснимого покоя, который неизменно овладевает душой и сердцем, когда хоронишь пожилого человека. Джош старался, как мог. Но дело в том, что этот черный день наступил лет на пятьдесят раньше, чем следовало бы. Просто какое-то насилие над естественным ходом событий, над самой природой. Как бы я ни старался вслушиваться в слова Джоша, как бы ни пытался убедить себя, что родителям Роуз сейчас намного хуже, я никак не мог отделаться от одной-единственной эгоистичной мысли: я хочу вернуть назад свою жену!

— «Пусть мое имя останется таким же привычным и обыденным в твоем доме, как это было всегда, — монотонно произносил Джош. — И пусть оно произносится просто, без тайной мысли встретиться с призраком. Жизнь и теперь значит точно то же, что значила и раньше. Она остается прежней, закон непрерывности и целостности бытия сохраняется. Что такое эта смерть? Просто пренебрежимо малая составляющая, единичный случай, который в целом ничего не меняет. И почему нужно забывать обо мне только оттого, что меня теперь не видно? Я буду ждать тебя некоторое время, я здесь, я рядом, буквально за углом. Все хорошо».

Я почувствовал себя ужасно, когда похоронная процессия тронулась за гробом на церковное кладбище, потому что сразу же ощутил на себе множество посторонних глаз. Все присутствующие жалели меня, но я не нуждался в их жалости. Я мужественно крепился и в общем держался достойно, и мы продолжали медленно двигаться вперед. Потом стало еще хуже, когда у свежей могилы родители Роуз уже едва поддерживали друг друга, а кому-то из ее подруг стало плохо. Но я и здесь устоял на ногах и не дрогнул.

Вот только потом, когда ко мне подошел распорядитель церемонии (их теперь не называют гробовщиками или похоронными агентами, как это было раньше), отвел меня в сторонку и тихо поинтересовался, стоит ли закапывать венки вместе с гробом или оставить их на могиле, я не выдержал и сломался.

— Пусть все будет рядом с ней, — сказал я. — Закопайте венки вместе с ней.

В этот момент нервы мои сдали, и я разрыдался.

Я плакал не из-за собственного горя и не из-за горя ее родителей. Я даже плакал не по самой Роуз, а по тем детям, которые никогда у нас не родятся.

Когда я вхожу в крохотную квартирку моей бабушки, я не устаю удивляться. Это малюсенькая коробочка в большом многоквартирном доме, и весь интерьер выдержан в стиле минимализма. Так обычно бывает в ресторанах или, скажем, картинных галереях. Белые стены, пустые светло-кремовые пространства, удивительная строгость и скромность обстановки, претендующие на модный стиль.