Лебяжье ущелье - Наталия Ломовская Страница 30

Когда-то раньше, давно, в родном городе Кати был магазин, который так и назывался, без затей: «Художник». В небольшой лавчонке, находящейся не на виду, скрытой от посторонних тополиным плащом-невидимкой, глазу Катерины с детства было тепло и просторно, и ее детское сердечко переполнялось здесь торжественной радостью. Охотники за светом, знатоки колоров, ценители фактуры наведывались сюда постоянно, и Катя приглядывалась к их обветренным «на пейзажах» лицам, прислушивалась к необтесанным, скупым, шероховатым словам.

Писать картину – ремесло затратное, трудоемкое, это вам не стишок на бумаге чиркнуть или там до-ре-ми по нотной линейке нацарапать. При всем уважении, конечно. Да сами посудите: холст, он ведь на дороге не валяется, а к холсту грунтовочка добрая нужна, чтобы прогрунтовать, да не раз. Грунт тоже разным бывает – клеевой, масляный, эмульсионный… Но без подрамника, а проще подрамка, никакой холст не заработает, его ведь еще натянуть, причем умело натянуть, нужно. В общем, много в этом деле тайн, много секретов и тонкостей, и вникать в них девочка начала с самого детства, сама того не ведая…

Между прочим, художники – народ суровый, на советы да на рассказы о своей работе неохочий. Ну, для чужаков, разумеется. А чего говорить-то – смотри на картину, там все сказано. Но тем ценнее слово художника. Только раз в магазине слышала Катя, как бородатый мужчина в белом свитере спорил с низеньким человечком в цивильном костюме с жилеточкой.

– Вот вы – критик, – басил бородач, – упрекнули меня в ремесленничестве. Да, я ремесленник, сапожник от живописи, если хотите, на вечность не рассчитываю, но картины, мною сточенные, прослужат людям честно и долго, а ваши статейки, – он угрожающе потряс неровным пальцем перед самым носом низенького человечка, отступившего при этом на шаг, – ни к одной дыре на стенке не приложишь!..

Атмосфера «Художника» завораживала Катю. Ее пальцы так и тянулись к баночке с кистями: колонковые и беличьи – мягкие, а вот щетинистые, на ощупь, наверное, жесткие, колючие… Она могла часами разглядывать и перебирать тюбики с красками. Особенно ее потрясало, что в акварельные краски добавляется мед. Да, на коробке «Невы», той самой ленинградской «Невы», так и было написано: «мед», и как же они вкусно, сочно блестели в своих гнездах! У Кати даже слюнки текли, ведь дома и в школе ей пока приходилось рисовать дешевыми «Школьными», и кисточка в «Школьных» была пластмассовая, и сами они были как пластмассовые пуговки!

Названия, а точнее, имена самих цветов тоже вводили Катерину чуть ли не в транс: охра, белила, аквамарин… Через много лет один человек, очень для нее дорогой, задумчиво и просто скажет: «Это только так написано, что в том тюбике – зеленый, а в том – красный. На самом деле, все не так. Цвет станет зеленым или красным только тогда, когда он соприкоснется со светом, только на свету. Наглухо закрытый от солнечных лучей, цвет – бесцветен. Вот и художник должен соприкоснуться с жизнью, чтобы обрести свой цвет».

А пока, глядя на застывшую у прилавка с красками девочку, гипсовые головы удовлетворенно кивают, многозначительно переглядываются, весело потрескивает в руках продавщицы картон, поблескивает треугольное зеркальце новенького шпателя, заговорщицки скрипят треножники. И едкий запах растворителя мешается с непонятно откуда исходящим, но таким уместным здесь запахом ладана…

Потом «Художник» закрыли. Не разом – просто он медленно хирел, исчезали с прилавков кисти и краски, все больше пространства отводилось поделкам кустарей – брошам с хохломской росписью, деревянным резным колечкам и раззолоченным матрешкам. Кому они были нужны тут, в провинции, где иностранцев-то сроду не водилось? Ах, нет, бывали. Сходили с туристического теплохода иностранные старушки, бодрые, в шортах и белых майках, подтянутые и корректные старички с непременным «Кодаком» на шее. Но это бывало в сезон навигации, а «Художник» до этого сезона не дотянул, тихо скончался после новогодних каникул. С тех пор Борис Богданович, руководитель художественной школы при городском дворце пионеров… Каков, кстати, оксюморон – дворец пионеров! Впрочем, в новые времена его переименовали во «дворец творчества юных», что звучало менее противоречиво, но все же нескладно. Одним словом, Борис Богданыч, которого несколько поколений юных художников звали Бубой, сам сколачивал в подсобке подрамники и говорил нехорошие слова, попадая молотком по пальцу. За холстами он ездил в другой город и молил своих питомцев быть экономнее, не тратить, не пачкать зря драгоценный материал… Да, кстати, и краски тоже нужно поберечь! Только олифы было вдоволь, да что в ней, в олифе-то, когда последний тюбик берлинской лазури скукожился и высох, как покинутая голубой бабочкой куколка, а без лазури не нарисовать неба! Больше всего Катя любила рисовать небо, и все казалось: вот-вот она что-то увидит, что-то поймет, зацепит на кончик кисти единственно верную разгадку… Но твердыни кучевых облаков оставались неприступны.

На первом в своей жизни уроке рисования, еще в первом классе, Катя попыталась вывести на бумаге волнистый узор дубового листа, запомнившийся ей с лета. Она почему-то так волновалась, что карандаш – простой «конструктор» – ходил ходуном в ее дрожащей ручонке. Сколько же раз принималась она за работу с тех пор! Сначала у нее был роман с акварельным пейзажем, первая влюбленность, так сказать, причем взаимная. Акварель капризничала, Катины глаза частенько оказывались на мокром месте, зато каким просветленным становилось порой лицо пейзажа, как теплы были солнечные блики и близки дали! Потом Катерину пленила тяжелая на подъем, не терпящая суеты и поправок, а значит, не позволяющая исправлять ошибки гуашь. Но только когда с холста просияли ей масляные краски, Катерина поняла, прочувствовала свое истинное предназначение. Она будет писать маслом, она станет настоящей художницей!