Спаси нашего сына - Гузель Магдеева Страница 30

— Кто? — и у меня внутри тепло так становится, пусть и эгоистично.

Оттого, что дома ждут тебя. Что приходишь не в пустую квартиру, встречающую тишиной.

Поднимаюсь на лифте, кручу эту мысль и так, и сяк, когда захожу в квартиру. Отчего-то хочется, чтобы Ева бросилась мне на встречу, прижалась осторожно, чтобы не давить на живот, и я почувствовал ее чистый запах, тепло тела. Поцеловал. А может, и дальше… Думать о ней в таком ключе приятно, даже не смотря на то, что побитые места гудят.

Ни разу не представлял, каково это — заниматься любовью с беременной женщиной, осторожно, чтобы не навредить ребенку. Отличаются ли ощущения? Наверняка, и чем больше я об этом думаю, тем горячее картина мелькают перед глазами.

Но наша встреча — совсем не сцена из кино для взрослых, а я все еще выгляжу так, точно по мне проехался трактор. Понимаю это уже после того, как Ева вскрикивает, закрывая рот, и отступает назад.

— Все нормально, — говорю ей, может излишне раздраженно. Мне вообще не хочется делать акцента на своем состоянии, и уж тем более — объясняться. Живой же, значит все ок.

— Что с тобой случилось? Они напали на тебя? Это из-за меня?

Из-за тебя, Ева, из-за тебя, но совсем не в том смысле, о котором ты сейчас думаешь. Только вслух я говорю другое:

— Не сошлись с товарищем в одном принципиальном вопросе.

Она не подходит ближе, прячет руки за спиной. В моей футболке, из-за живота она натягивается и спереди выглядит короче, но все еще прячет нижнее белье. Еве идет.

Я расстегиваю пуговицы на одежде, скидываю рваный пиджак, рубашку. И ближе к ней подхожу.

— Как тебе спалось?

А то все обо мне да обо мне. Это не я нуждаюсь в помощи, и не моя тетка полнолунит где-то по району, и не я, к счастью, беременный.

Я хочу знать, что с ней.

— Нормально, — она отводит глаза, избегая моего взгляда, и губу закусывает. Сама не подозревает, как выглядит в этот момент.

— Все хорошо?

— Да, — она кивает, и делает пару шагов, чтобы обойти меня. Приседает, поднимая брошенные мной вещи, и я хмурюсь. Что она собралась делать? — У тебя есть нитки с иголкой? Я подошью.

Я снова к ней подхожу, зажимая так, чтобы сейчас не сбежала. Кладу свою руку с разбитыми костяшками поверх ее ладошки, и сжимаю.

— Не надо ничего мне зашивать, выкини.

Ну что у меня, в самом деле, надеть нечего? Что за глупости придумала, еще б носки штопала. Не хочу, чтобы Ева занималась такой ерундой, но кажется, я сделал только хуже. У нее губа дрожит нижняя, теперь я это отчетливо вижу. Чертыхаюсь мысленно, с беременными бабами близко я дел не имел, теперь, получается, нужно каждое слово свое контролировать? Да твою же мать…

— Ева, не вздумай реветь, — говорю четко и спокойно, — мне приятно, что ты предложила свою помощь, но я не хочу, чтобы ты себя утруждала. Не забывай, ты у меня в гостях, вот и отдыхай.

— В гостях, — шепчет она, и шмотки падают на пол из ее рук как дохлая кошка, — я и не забывала, Егор.

У Евы слезы размером с горох. Так и катятся по лицу, чуть ли не звенят, а я стою дурак дураком и на ее лицо, на прикушенную в отчаянии губу смотрю.

И понять не могу, что опять не так, только чувствую — виноват.

Виноватым, знаете ли, быть не очень приятно.

— Ева, — зову ее, но она головой мотает быстро-быстро, волосы, заплетенную в свободную косу, рассыпаются по плечам.

Я к ней, она от меня, шаг за шагом, так и двигаемся, пока Ева не упирается спиной в стену и смотрит затравленно в сторону. А я не могу так, и отступить не могу, сердце грохочет о грудную клетку, как молот о наковальню.

— Пусти, — Ева пытается пройти мимо, но я не отступаю. Кладу руки ей на плечи, вынуждая посмотреть мне в лицо.

Ева нехотя поднимает голову, я вижу ее глаза, полные слез, теперь она и не скрывается.

— Что случилось? — говорю тише, спокойнее, — я не хотел тебя обидеть, извини, если сказал что-то или сделал не так.

Ее плечи так напряжены, что кажутся на ощупь каменными, но когда я произношу эти слова, Еву отпускает, и вот она снова — нежная, мягкая, ранимая.

И очень желанная.

Это резко бьет в голову, и не только в голову, я наклоняюсь и нахожу губами ее рот. Наш поцелуй такой соленый, и слезы все еще катятся по ее щекам, теряются где-то в моей щетине, но мне пофиг.

Этот поцелуй нужен нам обоим, я ладонями берусь за ее лицо, чтобы не отвертелась, и мягко проталкиваю свой язык в ее рот.

Ева выдыхает шумно, чуть оседает, точно ноги ее не держат, и я тут же поворачиваю ситуацию в свою пользу: просто беру ее на руки.

Даже беременная она весит словно перышко, прижимается лицом к моей груди и говорит глухо:

— Только не на кровать, Егор.

Я в недоумении застываю, пытаясь понять, что за очередные капризы, а потом доходит. Это мне кажется, что Вика и все, что было связано с ней осталось давно в прошлой жизни, а по факту я еще не избавился до конца от ее вещей, и на кровати — постельное белье из этой самой прошлой жизни.

И Еву коробит, а я принимаю ее чувства.

— Хорошо, — киваю, — идем на диван.

Против дивана она не возражает, и я со своей самой ценной ношей иду в гостиную, опускаю осторожно Еву на диван, а сам нависаю сверху.

На ней моя футболка, которая задралась сейчас почти до пояса, обнажая длинные стройные ноги с родинкой на правом бедре. Ева смотрит на меня, прикусывая губу, а я провожу рукой по ее щеке, глажу волосы, густые, гладкие, пахнущие моим шампунем.

И мне это нравится.

А потом опускасаюсь ниже, усыпая поцелуями губы, шею, задираю футболку. Ее живот с вертикальной полоской, начинающийся от пупка и уходящей вниз, притягивает все внимание. Кладу на него две ладони разом и прижимаюсь губами, отчего кожа Евы сразу покрывается мурашками, а сама она начинает ерзать нетерпеливо, не то пытаясь высвободиться из объятий, не то — заставляя продолжить.

Я выбираю второе. Целую живот, а в ответ получаю пинок. Маленький, но такой уверенный, он заявляет свои права.

Мой сын.

Я верю в это.

Верю, иначе бы не делал сейчас все то, что намеревался. И дело не только в постели, я открываю душу, прощая то, что никогда не смог бы простить другой.

И как бы мне не было неприятно, без нее, без Евы еще хуже. Я не хочу вспоминать, как меня колбасило в Дюссельдорфе, как я убивался каждый божий день, когда заканчивался рабочий день и оставалось время на самого себя.

Не хочу повторений.

Меня тогда словно вытряхнули из собственной шкуры, прокрутили в мясорубке и засунули обратно. Вроде все тоже самое, ничего не изменилось, а на деле, не человек, а его подобие.