Соль любви - Ирина Кисельгоф Страница 30

Мы пришли в женское отделение психбольницы. В нем действительно было веселее. Диваны, кружевные белые салфетки. Шторы с цветочками на окнах. Все пациентки в веселой одежде, тоже с цветочками. И полно солнца в длинном светлом коридоре.

– Наталья Григорьевна, почитайте нам ваши стихи, – попросил Эдуард Алексеевич.

– Нет. Они грустные. О жизни, – не согласилась она.

У Натальи Григорьевны была необычная шляпка. Три веселых блина из бархата, красного, синего и желтого. И голубая газовая вуалетка. Вуалетка скрывала глаза. Темные, беспокойные, пристальные. Она всматривалась в лицо каждому из нас. По очереди. Она вгляделась в мои глаза, и мне стало страшно. Я подумала, что безумие может быть заразным. Есть разные пути заражения, визуальный – путь заражения сумасшествием.

– Тогда что-нибудь еще.

– Я станцую, – Наталья Григорьевна весело рассмеялась. – Солнце! Надо танцевать.

Она смеялась, я зачарованно смотрела в ее рот. У нее не оказалось ни одного зуба. Голубая газовая вуалетка, под ней раскрытый беззубый рот с тонкими, сморщенными губами.

Она танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса. Это было смешно. Очень. Мы смеялись, прикрыв рты воротами свитеров. Я тоже смеялась. Мне было стыдно, но ничего поделать я не могла.

Наталья Григорьевна кружилась в абсолютной тишине, не обращая на нас никакого внимания. Внутри ее звучала своя музыка. Та, которая не о жизни. Солнечная.

Мы давились от смеха, Эдуард Алексеевич скучал.

– Она работала в оперном театре. Капельдинером, – сказал он. – Мечтала о балете. Теперь ее мечта сбылась.

– Так вот где место, в котором сбываются все мечты! – захохотал Зиновьев.

– Если представить это таким образом, молодой человек, то будет лучше, чтобы мечты не сбывались. Никогда.

Мы с Рыбаковой ехали в автобусе и хохотали, вспоминая мечту Натальи Григорьевны. А на меня глядел смуглый парень, копия Корицы. Темные глаза под бровями вразлет и румянец во всю щеку. Я ему улыбнулась, он покраснел. Сходство с Корицей усилилось. Я улыбнулась ему в последний раз и вышла на остановке в центре. Прямо перед зоомагазином. На него случайно наткнулся мой взгляд. Я вошла туда, не раздумывая, и застряла надолго. Взгляд было не оторвать от чужих маленьких детенышей. Они возились, играли, лазили друг по другу, разевали розовые рты, таращили на людей глаза, думая, что мы за чудо такое. И мне захотелось детей. Срочно! Вот что мне нужнее всего. Важнее всего! Я выбрала двух волнистых попугаев. Одного лимонного, другого яблочно-зеленого. Я их сразу так и назвала – Лимон и Яблоко. Кусок летающего тропического лета в зимнем, заснеженном городе. Сказочные, крылатые младенцы. Вот кем были Лимон и Яблоко.

– Илья, привет. Ты можешь выйти? Дело есть.

– Что случилось?

– Ничего. На одну минуту выйти можешь?

– На одну могу.

Я засмотрелась на здание, где работал Илья. Друза горного хрусталя, уносящаяся ввысь. Холодная, зеркальная. В ней отражались небо и облака, плавающие в рукотворном кристалле, как рыбки в аквариуме. Ни туда, ни сюда. Только в пределах аквариума. У неба и облаков была тяжелая жизнь в красивой, кристаллической клетке. Без свободы.

– В чем дело?

– Вот! – Я, улыбаясь, протянула клетку со сказочными крылатыми младенцами. – Живое, тропическое лето в отдельно взятом зимнем городе! Теперь оно будет жить у нас.

– Ты что? Спятила? Я перся смотреть на драных попугаев?!

– Ты же сказал, что на минуту можешь, – мой голос сбился до шепота.

– Попугаи – дело? Ради них я должен бросить работу? Я думал, что-то случилось! Для того чтобы тратить на дело одну минуту!

Человек в черном костюме взял меня за плечи и тряхнул:

– По тебе психушка плачет. Уже давно! Поняла?

И я потеряла сознание. Сразу. Сквозь толстую вату я слышала голос женщины. И еще меня трясло. Меня трясло руками человека, живущего внутри черного костюма.

– Может «Скорую» вызвать? – спросила женщина.

– Мне уже лучше, – прошептала я. – Спасибо.

– Вот. Попугаи ваши, – женщина протянула мне клетку. – Как бы не замерзли. Несите их быстрее домой.

Женщина ушла, я осталась наедине с человеком в черном костюме.

– Ты припадочная? – спросил он. – Что ты в обморок все время валишься?

– Припадочная, – ответила я механическим голосом. Как металлическая кукушка.

Я приехала домой и поставила клетку на своем столе. Подошла к окну и услышала капель. Сосульки таяли на солнце, сверкая, как алмазы, вынутые из кимберлитовых трубок. Тропическое лето расплавляло сосульки из моей комнаты в отдельно взятом зимнем городе.

Гера вернулся домой поздно, я ждала его.

– Гера, я припадочная? По мне плачет психушка?

Он обнял меня, его сердце колотилось как сумасшедшее. Я подняла на него глаза.

– Ты что молчишь? Это правда? Я душевнобольная?

– С ума сошла! – резко сказал он. – Как тебе в голову могло такое прийти?

– Я падаю в обморок. Уже три или четыре раза. Не помню.

– Давно?

Он испугался. Я почувствовала это по его голосу.

– С тех пор, как стала встречаться с черным шаром-инопланетянином.

– Не надо было тебя к нему пускать. Я виноват. Я это чувствовал.

– Что чувствовал?

Он обнял меня крепче и поцеловал макушку.

– Это не объяснить. Просто чувствуешь. И все.

Ночью мне привиделся сон. Я танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса в веселом, солнечном женском отделении психиатрической больницы. И я поняла прямо во сне: психиатрическая больница – это то место, где все мечты умирают. Как лебеди.

* * *

Утром я осознала. Илья мне так и не позвонил. Я вышла в коридор проводить Геру на работу. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Лучше бы он остался.

– Гера, помнишь Велучу? [6]

– Почему она тебе вспомнилась?

– Мы видим ее глазами Павича, а молва знала ее отпетой шлюхой.

– Может, я не прав, но мне кажется, Павич писал не о женщине, а о любви, сильной до самозабвения. Слепой и глухой. Павич назвал такую любовь Велучей. Если бы Велуча с нами не заговорила, мы бы так и не узнали, как величественна эта любовь.

Я увидела Велучу огромным, сильным дубом, вросшим могучей кроной в самую сердцевину неба. Под землей его зеркальное отражение дробило толщу земной коры, чтобы забрать весь жар земли и без остатка отдать его ветру. Но ветер и сам крушит камень, это знает каждый.