Охотница - Сисела Линдблум Страница 30

И вспомнила про котят. Почти ежедневно в газетах – объявления насчет продажи котят, иногда даже черных. Я вернулась в отель и в вестибюле развернула газету. Ведь надо успеть сделать кое-что, прежде чем эксперимент подойдет к концу, а именно – погадать кому-нибудь. Но я не могу вот так просто, как бабушка. Она гадала прямо у себя на кухне, со скучными кофейными чашками и расстеленной на столе газете “Дагенс Нюхетер”. У меня будет кот-колдун и карты таро или еще какой-нибудь реквизит, потому что я не очень-то уверена в своих способностях, это бабушка была смелой гадалкой.

И вот мы здесь, в номере, малютка котик-кисуля и я, котик спотыкается всеми лапками о простыни, а я опять не знаю, куда же мне дальше идти. Здесь вокруг меня нет никаких подсказок. Он ничего не оставил после себя, ничего, кроме нескольких мокрых полотенец. Возможно, я никогда больше его не увижу.

Но я по крайней мере хоть раз была по-настоящему близка с тем, кто был мне по-настоящему близок.

С той минуты, когда я его увидела, и до сегодняшнего дня я не сомневалась, что смогу повлиять решительно на все, что в развитии наших отношений. А сейчас я знаю, что все зависит от странного стечения обстоятельств. И я ничего не могу поделать.

Впрочем, мне, вероятно, следовало бы поработать, Сеньора, попробовать сделать что-то из этого портрета?

Но желание взять в руку кисть совсем пропало.

Я любила рисовать, когда была маленькой. Я рассказывала себе разные истории, потом их разыгрывала. Я рисовала кровавые сцены, например казнь Марии-Антуанетты, обезглавленной на гильотине. Когда показывала рисунок папе, он говорил, что гильотина выглядела не так. Изображал на бумаге, как, по его мнению, функционировала гильотина, получался простой эскиз, словно рисунок из руководства по эксплуатации. Ведь Лассе больше интересовали технические подробности, а не кровавые.

А если я показывала рисунок маме, та только завидовала. Поработав в бюро у папы художником по рекламе, она возненавидела все традиционные картинки и стремилась к более условному изображению (хотя не уверена, что ей это удавалось), так вот, она завидовала смелости и свободе изображения – а в детских рисунках это всегда есть.

“Гениально, – восхищалась Астрид и сердито смотрела будто на доморощенного Пикассо. – Молодец, Тереза, хорошо рисуешь”.

Было интересно узнать механизм действия гильотины, было очень приятно слышать, что я гениальная, но больше всего я любила показывать рисунки бабушке – папиной маме.

Бабушка смотрела, широко раскрыв глаза, сначала на рисунок, потом на меня.

“Так вот как оно было… – изумлялась она. – Эта королева и в самом деле носила такое платье в цветочек?”

“Да”, – отвечала я.

Я знала, что говорила, ведь, когда я играла в королеву Франции, я надевала на плечи вискозную юбку в цветочек и подпоясывалась ремнем.

“Это кровь?” – помнится, спросила бабушка, указывая на красное месиво над грудью Марии-Антуанетты.

“Нет, – сказала я, – это торт, который они в нее бросили, когда ее везли на площадь, где ей должны отрубить голову. Потому что она сказала подданным, что они могут есть торт, если у них нет хлеба, и тогда они разозлились и казнили ее. Сначала они бросались в нее тортами, а потом отрубили голову”.

“Вполне вероятно”, – немного подумав, произнесла бабушка.

“Так и было, – подтвердила я, – так должно было быть”.

Котенок улегся на покрывало, Сеньора, красивая получилась бы картина, но я не умею писать такое. После того как умерла бабушка, я рисовала ради тебя, Сеньора, с той поры, как я стала взрослой. Тебе должно понравиться, если я сделалаю все-таки что-то из этого. Из своей черной тоски, которая дремлет под простынямив этой постели. Он не хочет, чтобы я была у него. У него ведь есть муха, и только случай может решить, кого он в конце концов выберет, муху или меня.

Сеньора, может быть, мне все же стоит изобразить на картине тоску в образе кота, разинувшего от боли свою огненно-красную пасть?

* * *

В полночь Юнас и Жанетт сидят на вишневом диване в квартире в Бредэнге. Йенни спит. На столе бутылка вина, которую Юнас купил ради встречи, в прихожей – его чемоданы.

Юнас тянется за своим бокалом. Волосы спадают, закрывая лоб и глаза, – если бы кто-нибудь убрал с глаз эти пряди. Но Жанетт даже не шевельнулась и молчит.

– Может быть, нам стоит поговорить? – осторожно произносит Юнас.

Мне завтра на работу, надо выспаться, думает Жанетт.

Ее душа переполнена тупой болью разочарования, в голове вертятся слова, которые, по мнению Сандры, давно пора все же произнести, вот так прямо и спросить: Юнас, мы будем с тобой жить вместе или нет? Но Жанетт не хватает смелости, и она сидит, словно обиженная крошка, которая старается не заплакать, хотя комок подступает к горлу, и поэтому молчит.

Юнас испытующе смотрит на нее.

– У меня возникли проблемы, – говорит он, – или… все не так страшно, но меня застали врасплох.

Жанетт смотрит на него пустыми глазами, в голове полная чехарда мысли и слова, которые надо сказать, никак не выстроятся.

– Ты ведь разговаривала с Микке. Рассказал он что-нибудь? – Юнас старается не выдать своего раздражения.

Не знаю, нужны ли мы тебе, но я хочу, чтобы ты жил здесь. А где же ты был сегодня ночью? Если ты спал с какой-то Терезой, я убью тебя, проносится в голове Жанетт. Нам следовало бы вместе идти по жизни, – это уже вспоминается фраза Сандры – готовый рецепт, как вести себя с мужчинами. Жанетт решает проверить, сработает ли это. Мне скоро тридцать четыре, – мысленно начинает она, ты ведешь себя не по-мужски, Юнас. Мы ведь даже ни разу не говорили о нас, о том, чтобы жить вместе”.

– Он рассказал что-нибудь об этом? – снова спрашивает Юнас.

– О чем?

– О фирме. – У него начинает болеть сердце.

Жанетт опять молчит. ТРАХАЛСЯ! В ВИСБЮ! – эти слова грохочут в ее голове. Вот о чем рассказал Микке. Точно так, как предсказала та тетка. Я больше не хочу!

Ничего этого ей говорить нельзя, надо сдерживать себя, если они еще хотят склеить разбитую чашку.

На столе колышется пламя свечи, свечу зажег Юнас.

– Жанетт. – Юнас осторожно касается ее руки. – Жанетт, ну не молчи, давай поговорим. Я сожалею о том, что произошло… потому что… Жанетт… я люблю тебя, ты ведь знаешь… я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили вместе. Понимаешь?

Жанетт в растерянности. Он только что забрал у нее половину продуманных реплик, произнес вслух именно то, что она сама пыталась сформулировать, как бы подвел итог всем размолвкам и спорам. Но почему-то Жанетт не становится лучше, боль только усиливается.

На глаза ее наворачиваются слезы, сжав кулачки, она колотит по вишневой коже дивана.