Червонное золото - Антонио Форчеллино Страница 3

— Да простит меня ваше превосходительство, но дело очень важное. После двухнедельных боев турки взяли Буду и находятся с войском в двести тысяч человек в трех днях пути от Венеции. Капитан Барбаросса высадился в порту Корфу, ночью собрали Большой Совет, и не хватает только вас.

Шепот раздался над самым ухом и разбудил меня. Свет, проникавший сквозь отверстия в выдвижных рамах, затрепетал на потолке: по каналу прошла гондола. Потом игра света успокоилась, и потолочные фрески потонули во мраке.

Я увидела, как ягодицы лежавшего ко мне спиной мужчины быстро впрыгнули в черные с красной отделкой штаны. Высохшая благородная задница принадлежала дожу Венеции Альвизе Дандоло. Он бросил на меня отчаянный взгляд и выскользнул в дверь, держа в руках объемистую кипу атласа, льна и расшитых золотом лент. Потом створка двери снова приоткрылась, и он подбежал к постели.

— Маргарита, простите меня, чуть не забыл, спасибо, я найду вас.

И он почтительно положил у ложа кошелек с двадцатью дукатами.

Я нехотя поднялась и натянула на сорочку желтое бархатное платье, не по сезону тяжелое.

В первых лучах солнца в залах маячили хмурые фигуры, которые накануне тоже праздновали славу и могущество Венеции и тоже были некстати разбужены шепотом стражников.

У служебного выхода из дворца стража отсалютовала мне сластолюбивыми усмешками. Кто их знает, что у них в голове, и какое им дело, как я провела ночь. А может, я просто утешала дожа от многих печалей, из-за которых он стал неспособен на любовные объятия.

Свежий утренний воздух взъерошил мне волосы, «медную гриву», как называл их художник, к которому я направлялась. Запах гнили, несущийся с моря, смешивался с запахом первых цветков персидского жасмина. Его заботливо выращивали в своих садах жены моряков. С этими цветами мужья забывали о грешных объятиях девчонок из приморских борделей.

Я прошла почти пустынную площадь Сан-Марко. Фламандцы уже проснулись, и над каналами мелькали их взъерошенные головы и широкие, как блюдца, воротники.

Венецианцы еще спали, а длинноволосые голландцы и немцы в длинных черных лапсердаках уже работали вовсю: деловито сновали по площади, приветствовали друг друга и явно пытались организовать под портиками старой библиотеки биржу наподобие той, что имели для торговых сделок в Амстердаме. Они, без сомнения, даже в такой ранний час узнавали меня, но смущенно склоняли головы, словно перед ними была монахиня. Хуже было столкнуться с маврами, которые тут же подходили, облизывая мясистые губы розовыми телячьими языками и похотливо улыбаясь, а некоторые хватали у себя между ног вздыбившуюся плоть и выставляли ее напоказ под разноцветными туниками.

Я свернула к Сан-Поло и перешла мост Риальто, уже кишащий торговцами. На деревянных досках, коврах или просто на вощеной ткани, расстеленной прямо на камнях, лежал товар. Стайка ребятишек, вылетев из-под портика, едва не сшибла меня с ног. Кто-то издалека отпустил комплимент моей красоте.

Я подошла к дому художника через каменную арку, где были свалены дрова, дерево для расписных столов и мраморные доски с нарисованными танцующими женщинами. Дверь была заперта, и пришлось подождать, пока Мария, старая служанка со скрюченными ревматизмом руками, отодвинет один за другим засовы.

— Благословенное дитя, как вы прекрасны, даже в такой ранний час! Скольким принцессам нужны часы, чтобы приготовиться к полуденному выходу и покрыть лицо слоем белил. Входите, входите, старик уже почти готов, проходите в студию. Принести вам чего-нибудь поесть? Может, печенье и стаканчик вина?

— Спасибо, Мария, немного фруктов, если найдется, и воды.

— Конечно найдется.

Я вошла в студию и начала раздеваться. Одетой я оставалась не более получаса. Улегшись на постель, я постаралась принять нужную позу. Это было нелегко. Чуть приподнятая спина покоится на подушках, правая рука спускается с ложа, давая свету беспрепятственно осветить грудь, бока и изгиб ягодиц. Ноги полусогнуты и чуть разведены в стороны, и должно быть ясно, что они вот-вот раскроются и уже не сомкнутся. Голова повернута налево, к самому большому в Венеции каналу, который я разглядываю в окно. Солнце еще не пришло к этой точке, но скоро начнет освещать сверху мою грудь.

Я укладывалась, ища позу, когда дверь открылась и в студию вместо старого художника вошел его друг писатель Аретино [3], известный в Венеции острым умом и коварством. Ему было лет шестьдесят, и бархатный оранжевый кафтан с опушкой из волчьего меха придавал импозантность его и без того массивной фигуре. Под бородой угадывался сильный, решительный рисунок нижней челюсти. Но особенно меня поразили руки. Крепкие, с короткими коренастыми пальцами, они, казалось, принадлежали плотнику, и трудно было представить себе, как в них выглядит гусиное перо. Он не спеша, без смущения подошел ко мне. Моего взгляда он не искал, но лихорадочно обшаривал глазами каждый изгиб моего тела. И я растерялась, хотя и привыкла раздеваться на глазах у мужчин.

— Великий боже… Да, он оказался прав, вы и в самом деле самая красивая женщина Венеции.

Он положил мне руку на колено и тыльной стороной пальцев провел по внутренней части бедра. Ласка была умелой, и я не смогла сдержать дрожи. Добравшись до лобка, он окунул кончики пальцев в рыжие завитки:

— Золотое руно Ясона, чистое червонное золото, гораздо теплее того, которым мастера мозаики с острова Мурано покрывают нимбы над головами святых.

Помимо воли я раздвинула бедра. Мужчина был опытен и сразу это заметил. Глядя мне прямо в глаза, он скользнул толстым средним пальцем в лоно, погрузив его целиком между малыми губами. Изумление буквально пригвоздило меня к подушкам, и вздох, который вырвался у меня, шел не из груди, а откуда-то из живота. Я отодвинулась, схватила его за руку, выпихнув из себя, и стиснула ноги.

— Не пугайтесь, девочка, я больше не гожусь для любви. Я бы с радостью отдал все, что имею, в обмен на член, способный заполнить вашу прекрасную розовую раковину. Но годы и беды сделали свое дело: я смелый только на словах. Глядите, убедитесь сами, как присмирел старый сатир, который не в силах одолеть импотенцию.

С этими словами он взял мою руку и поднес ее к гульфику элегантного платья, который топорщился только складками ткани. Сразу отдернув руку, я все же успела ощутить мягкий комочек, который мог быть чем угодно: дряблой железой, яичком или и тем и другим вместе, но ни в коем разе не желанным детородным могуществом.

— И это перед такой красотой, понимаете? Перед таким воплощением чувственности тело мое не может проснуться. Можете представить себе вожделение старого быка без надежды на то, что от него удастся излечиться или, по крайней мере, о нем позабыть! Вы — произведение искусства, самое волнующее из тех, что создала природа и что живут и радуют глаз. Вся ваша сила в нашем желании. В моем и в желании того великого художника, что рисует вас, чтобы передать свое восхищение миру и будущему владельцу картины. Вы — та красота, с которой мы безуспешно пытаемся сражаться, подчиняя ее, насилуя и приручая, а когда наконец разрушаем, то с отчаяния готовы наложить на себя руки.