Развод по-французски - Диана Джонсон Страница 3

Я был принят при этом дворе с любопытством, которое, естественно, вызывает каждый иностранец, нарушающий однообразие этикета.

Бенжамен Констан. «Адольф»

Мне предстояло жить в мансарде, как Саре Кру, героине романа Фрэнсис X. Бернетт, двумя лестничными маршами выше квартиры Роксаны. Она повела меня туда. Последний марш был совсем узким, и ступени не лакированы. Нам пришлось прижаться к стене, чтобы дать дорогу мужчине в белом балахоне. Кожа у него была черная-черная, почти фиолетовая. Рокси, наверное, почувствовала, как я невольно вздрогнула, потому что сказала, когда он прошел:

— Знаешь, ты их тут не бойся. Это хорошие африканцы.

В голосе ее прозвучала тонкая насмешка — не надо мной, нет, а над Америкой, где все еще побаиваются черных.

На моем этаже было еще несколько комнат со скошенным потолком, где прежде жили горничные, единственный туалет в коридоре и никакой тебе ванной. Рокси уверяла меня, что сейчас в них никто не живет, что они используются как мастерские или склады, поэтому семья африканцев и я — единственные, кто будет пользоваться туалетом, а купаться я могу у нее. Я, конечно, разозлилась — ведь Рокси могла бы сообщить заранее, в каких ужасных условиях мне придется жить, но она, казалось, вовсе не замечала никаких неудобств, да и комната была неплохая, хотя и маленькая. Из слухового окна открывался живописный вид на извилистую улочку. Стенного шкафа в комнате действительно не было.

Хотя было только десять утра, Рокси посоветовала мне поспать пару часов, чтобы не клевать носом вечером. Но я не смогла заснуть, была так возбуждена, будто наглоталась тонизирующих таблеток. В окно били солнечные лучи. Я лежала, чувствуя, как сильно бьется сердце, и думала, не совершила ли я ошибку, приехав сюда, и что мне хочется прошвырнуться по ближним улицам. Рокси не велела мне вставать до полудня, поэтому я полежала еще немного, потом не вытерпела, вскочила с постели и крадучись спустилась по лестнице, чувствуя, что поступаю непозволительно, как всегда, не слушаю старшую сестру, хотя и часа не прошло, как я приехала.

Я прошла улицей Мэтра Альбера до угла, откуда был виден собор Парижской Богоматери, знакомый по красочным открыткам, которые собирала Марджив. Присев на невысокий парапет у Сены, я залюбовалась видом и решила, что дальше не пойду, чтобы не заблудиться. Впрочем, не имеет значения, заблужусь я или нет, все кругом было как в волшебном сне: прохожие, говорящие на незнакомом языке, лавчонка, где выставлены головные уборы индейцев с Амазонки, другая лавчонка, с игрушками, старинные здания, усыпанные балконами, и «ситроены», много «ситроенов», воплощавших для меня национальную идею Франции. Потом деревья с большущими листьями, бесконечные книжные развалы вдоль набережной, молодые парни в беретах на мотороллерах, как в старых лентах с Одри Хепбёрн. Нотр-Дам стоял на острове, напротив небольшого моста. Подальше по обе стороны реки виднелись дуги других мостов, мимо проплывали пароходы, и громкоговорители объявляли названия того или другого моста. Люди на палубе махали мне руками, как будто я была настоящая парижанка. На тротуарах были расставлены столики с розовыми скатертями. Там пили кофе и читали газеты с чудными названиями — «Фигаро» и «Либерасьон». Собаки лежали у ног хозяев и скалились друг на друга. Либерасьон, подумалось мне, освобождение!

Я перевела часы на местное время. На девять часов больше, чем в Калифорнии. Из моей жизни выпал почти целый день. В двенадцать я пошла к Рокси, приняла ванну и поела. Мне стало гораздо лучше. Мы сидели с ней в гостиной.

— Боже мой, Из, я так рада, что ты приехала! — Она обняла меня. — Тебе правда нравится?

Я подумала, что она имеет в виду свою довольно темноватую квартиру.

— Мне нравятся потолочные балки, — сказала я дипломатично. Тяжелые бурые брусья, как у нас в Санта-Барбаре.

— У нас дома балки настоящие, несущие, — возразила она. — А здесь теперь модно устанавливать в квартирах искусственные — так, для вида.

Так я натолкнулась на первую культурную загадку. Зачем французам декоративные балки в домах семнадцатого века?

Днем мы пошли на другой берег Сены, чтобы забрать Женни из детского сада. Девочка совсем не помнила меня: ей был годик, когда Роксана привезла ее в Калифорнию. Теперь ей исполнилось три, у нее были чудные вьющиеся волосы, как у Шарля-Анри, и вообще она была прелестный ребенок, хотя временами капризный. Загвоздка состояла в том, что Женни говорила по-французски, даже не говорила, а лепетала, и я не могла, в сущности, разговаривать с ней. Правда, она знала и родной язык, поскольку Рокси всегда говорила с ней по-английски. Не знаю, почему девчонке полюбился французский.

Вечером к нам пришла мадам Лемомжа, мать африканского семейства. Оставив Женни на ее попечение, Рокси повезла меня ужинать к Оливии и Роберту Пейс. Оливия Пейс — писательница, она — первая среди американских интеллектуалов Парижа и возвышается даже над самим Эймсом Эвереттом. Роберт Пейс — тоже заметная личность, состоятельный господин из тех, что управляют различными попечительскими фондами. Там было множество богатых типов, тусующихся со знаменитыми парижскими кутюрье и всякой еврошпаной из Монако, — этих мы с Роксаной просто не могли знать в силу нашего скромного положения. На этом сборище я почувствовала, что среди американцев в Париже царит дух товарищества, даже взаимной симпатии. Они тянутся друг к другу, чтобы выстоять в чужой стране, куда все мы, пусть временно, попали.

Это был роковой для меня ужин. Я познакомилась кое с кем из своих будущих нанимателей — самой миссис Пейс, мистером Пейсом, который всегда держался на втором плане, разливая выпивку и развлекая гостей, с Эймсом Эвереттом, с историком искусств Стюартом Барби. Когда мы с Роксаной вошли, я почувствовала, как внимательно изучают меня все присутствующие и сравнивают с Рокси. В тот день я поняла, что в Париже она совсем другая, нежели дома, — человек независимый и определенного статуса: молодая и привлекательная американская поэтесса, общительная и отзывчивая жена французского художника, ожидающая второго ребенка. Я хочу сказать, что в Париже она была более яркой личностью, чем в Санта-Барбаре, где мы росли. Но кому какое дело, где вы росли?

Пейсы живут в роскошной квартире на верхнем этаже одного из величественных зданий на улице Бонапарта. Нет такого члена здешней американской общины, кто не стремился бы быть приглашенным сюда. Оливия Пейс — поклонница прекрасного, и комнаты в ее квартире подчеркнуто красивы. Повсюду изумительные картины и цветы, но скорее в английском или американском духе, и никакой французской мебели. Еда в доме всегда изысканная, но опять-таки не чересчур французская, поскольку миссис Пейс считает признаком дурного тона, когда нефранцуз увлекается здешней кухней. В тот день нам подали спаржу, лососину в голландском соусе и клубнику с густым кисловатым кремом. Не считая двух-трех французских пар, обычные гости в доме — американцы и англичане, так что вопрос, на каком языке говорить, не возникает (правда, когда появляется Натали Саррот, все быстренько переходят на французский). Чтобы разнообразить круг общения и иметь очередной предмет для светских сплетен, в доме всегда присутствуют какие-нибудь новые лица: академическая пара из американского университета, проводящая в Париже свой отпуск, обещающий нью-йоркский романист, видный антрополог из Лондона с двойной фамилией, вдова английской литературной знаменитости в пузырящемся на локтях свитере — то был, вероятно, знак пережитой трагедии, вынудившей ее провести остаток дней во Франции, где она выглядит на редкость жизнерадостной. И даже ваша покорная слуга.