Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Людмила Анисарова Страница 3

И вот такая, перекормленная впечатлениями и несколько уставшая от бешеного ритма, Лена Турбина и попала в тихий городок, куда раз в год привозил свои два-три спектакля Мурманский драмтеатр или заезжал с концертом ансамбль песни и пляски Северного флота.

Как уже было сказано, почти все у Лены тогда, восемь лет назад, складывалось удачно. Одно было плохо: не заладились отношения с главным редактором «Судоремонтника» — Галиной Артуровной Званцевой.

У Званцевой было белое, похожее на кирпич, прямоугольное лицо со спрятанными внутрь губами, и Лену Турбину она не полюбила. С первого взгляда не полюбила.

К Званцевой на заводе относились, мягко говоря, не очень хорошо. Не все, конечно. Были немногочисленные «старые кадры» (как она сама их называла), с которыми Галина Артуровна, проработав бок о бок много лет, сумела не поссориться. Эти «старые кадры» периодически заглядывали к ней в редакцию то поздравить с чем-нибудь, то похвалить какой-нибудь ее материал. Статьи Лены они демонстративно не замечали — и не хвалили соответственно. Для этого были «кадры молодые», шумные и веселые, которые, вваливаясь в тесный кабинет редакции, хлопали Лену по плечу и восторженно-громко (назло Званцевой, конечно) восклицали: «Ну, ты молодец!», «Не, такого еще не было!», «Здорово ты их!»

Спотыкаясь и чертыхаясь, шел очередной год перестройки. Флот трещал по всем швам — завод соответственно тоже. Заказы срывались, зарплату задерживали. Публикации Лены становились все острее и непримиримее, как и отношения со Званцевой, которая не привыкла идти против начальства.

Может быть, было бы правильнее давно уехать отсюда, вернуться к маме…

Но Лена не уехала. Что держало ее?

Работа, конечно, держала.

Несмотря на неиссякаемую нелюбовь Званцевой, Лена с не меньшим энтузиазмом, чем когда-то, в начале своего, так сказать, трудового пути, занималась любимым корреспондентским делом.

Держала Лену здесь и ее однокомнатная квартира. Жить с мамой после стольких лет самостоятельности представлялось совершенно невозможным: они и за время Лениного отпуска успевали несколько раз поссориться.

Держала и затаенная нежная привязанность к легендарному месту — Екатерининской гавани — и городу, построенному здесь почти сто лет назад, в историю которого Лена временами уходила с головой, собирая материалы для своих публикаций.

Она любила этот город. И в отпуске скучала по его нескладным улицам, разбросанным по сопкам и между ними.

Скучала по сумасшедшим белым ночам с упрямым и любопытным солнцем, не желающим уходить за горизонт.

Скучала по беспокойному ору огромных нахальных бакланов на помойках, удивительным образом преображающихся в одиночном стремительном полете в благородно-сильных, красивых птиц.

А больше всего Лена тосковала по виду из окна со своего девятого этажа: гладь залива, военные корабли: все серо-свинцового цвета, особая суровая и мужественная красота, которую дано понять не каждому, но на которую неизменно отзываются сердца всех североморцев.

А еще держала Лену здесь память. Хотя, пожалуй, не о памяти речь. Просто, живя на Севере, Лена Турбина была ближе к тому, кого встретила и полюбила (как мечтала и планировала) в свою первую заполярную осень.

Они шли друг другу навстречу и не смогли разминуться.

Не смогли разминуться — и столкнулись. Знаете, как это бывает: один направо, а тот, кто навстречу, вопреки правилам, — налево. А потом наоборот. Обычно — очень смешно и очень неловко. А тут — все так же, а неловкости почему-то не было.

Они столкнулись — и Лена попала в объятия высокого капитан-лейтенанта, ярко-голубые глаза которого она увидела, едва этот красивый каплей (так на флоте называют капитан-лейтенантов) появился в поле ее зрения.

Они столкнулись — и одновременно расхохотались. И уже в этот момент он стал близким и родным. Наверное, частота, на которой он смеялся, просто совпала с частотой Лениного смеха. И что бы он ни говорил потом, и как бы ни смотрел, и каким бы ни оказался — все это уже не имело никакого значения.

Да-да, он смеялся именно так, как должен был смеяться человек, встречу с которым давным-давно нафантазировала себе Лена Турбина. Хотя она, конечно, ничего об этом заранее не знала. И мыслью подобной, разумеется, не задавалась. Задавалась другими: должен быть умным, честным, благородным, надежным. А вот как он будет смеяться — до такого Лена никогда бы не додумалась. А тут услышала смех — и поняла: умный, честный, благородный, надежный. Точнее, не поняла (понять такое едва ли можно), а просто почувствовала — и все.

Они никак не могли успокоиться и хохотали долго, минут пять. Хотя, пожалуй, пять — это слишком много. Поменьше, наверное. Но вообще-то это не важно. Важно другое: он долго не выпускал ее, все сильнее прижимая к себе, а она не спешила выбраться из этих объятий, крепких и нежных одновременно.

— В Полярном все девушки такие красивые? — спросил он вдруг совершенно серьезно, как будто и не хохотал несколько секунд назад так, что, казалось, остановить его было совершенно невозможно.

— Нет, я одна такая, — ничуть не смутилась Лена, проглатывая остатки смеха и все-таки потихоньку освобождаясь от рук каплея, думая при этом, что расставаться с ним ей совсем не хочется.

— Но вы, конечно, понимаете, что теперь нам по пути? — поинтересовался он, будто прочитав ее мысли.

Лена утвердительно хмыкнула — и они пошли.

Олег был подводником. Его лодка уже месяц стояла на заводе в ремонте.

Он был подводником!

Он был веселым, но в меру. Лене не нравились, как совсем недавно выяснилось, записные военно-морские остряки с их байками и анекдотами на все случаи жизни. С несколькими такими экземплярами она встретилась на заводе сразу же, и они принялись ее атаковать, думая, что неуемное остроумие — их главный козырь. Просчитались. Не угадали.

Он был умным, но не умничал. И ум его чувствовался больше всего не в словах, вполне обыкновенных и незатейливых, а во взгляде, спокойном, внимательном, светлом.

Он вел себя естественно и свободно, но вместе с тем очень тактично: без малейшего намека на развязность или фамильярность, с чем Лене тоже, увы, пришлось столкнуться. А она этого не выносила настолько, что мужчина, допустивший хоть малую толику бесцеремонности по отношению к ней, не мог уже ни при каких обстоятельствах рассчитывать на ее благосклонность.

А еще (может быть, это и было самым главным?) за те полтора часа, пока они бесцельно бродили по городу до конца обеденного перерыва, Олег сумел несколько раз обратить внимание Лены и на рыжие сопки, и на легкие перламутровые облака, подсвеченные ненавязчивым северным солнцем, и на ровную, спокойную гладь залива с застывшими у пирсов кораблями.

Да, наверное, именно это было самым главным, самым важным. Потому что до Олега никто из офицеров, с которыми Лене приходилось в течение своего пока еще недолгого пребывания на Севере прогуливаться по городу, никогда не выявлял своего эстетического отношения к морю или сопкам. Все старались показать, какие они бывалые «морские волки», рассказывали, как и когда им приходилось «бороться за живучесть», и до подобных сантиментов не скатывались.