Чудовище и красавица - Анастасия Комарова Страница 3

— Ммм, говорят еще, ты собираешься покончить с полигамностью… Неужели женишься?

— Ну, вероятно, когда-то придется все же это сделать, хотя бы для того, чтобы избавиться от таких вопросов… А вообще, спросите у тех, кто говорит, им виднее.

Разговор за спиной обрывается на полуслове, когда одна из барышень, та, что интересовалась любовью, восклицает:

— Во молодец, а! Обожаю его за это…

— А-а… Волшебный Голос Джельсомино, понятно… Да ведь он урод!

Неподдельное восхищение первой и не менее искреннее удивление второй не оставляют сомнений — над пропастью разного отношения к жизни этих полуподружек держит лишь шелковая тесьма общей тусовки.

— Не-а, он хороший… — мечтательно не соглашается вторая, — побольше бы таких уродов… Да неужели не слышишь — он же просто членом поет!

Поклонница? Ей не надо поворачивать голову, чтобы оценить ту, кто это сказала. Она и так знает, что его почитательницы делятся на три группы. Первая, и основная, — те, кому пару лет назад запал в душу трогательный образ монстра. Когда мудрый продюсер углядел неожиданный в певце-самоучке актерский талант. «Просто с его внешностью не надо тратиться на грим для маньяка!» — шутили тогда острословы. Но и они притихли, когда в конце закрытого показа зал обливался слезами от жалости и сочувствия… нет, не к жертвам — фиг с ними, с жертвами, сами виноваты… А к главному герою — убийце. Вторая группа — странные личности, которым нравятся сами песни, мрачно-романтичные и довольно простые, жестокие и добрые, типа «ты, да я, да мы с тобой, да ты без меня, да я без тебя, это было давно, и вообще все это фигня».

— Вот ведь… а народу нравится! — восхищалась когда-то Лерка, усердно вычисляющая формулу успеха.

Понятно, впрочем, какому народу. И понятно за что.

Да, есть еще третья категория — извращенки, влюбленные в маргинальную внешность обаятельного страшилы.

Она никогда не причисляла себя ни к одной из них.

Настя слегка поворачивает голову в сторону стойки, а мальчик-паинька тут как тут.

— Вам не понравился наш чай? — Разочарование в голосе звучит вполне профессионально, даже искренне.

«За это чертово радио, за этих идиоток рядом, за эту кошмарную, бесконечную зиму я бы разочаровала тебя еще и не так…» Она отказалась от соблазна увидеть выражение лица официанта, когда он услышит заказ, ради другого удовольствия — спрятать взгляд за прядями золотых волос и на обеспокоенные вопросы устало-подсевшим голосом ответить:

— Скажите, у вас есть коньяк? Сто граммов, пожалуйста. И лимон.

Она умиротворенно тушит вторую сигарету. Злорадно усмехается, наблюдая, как быстро густеют за окном мгла и холод. Ну и где ты, страшное воздаяние за неправедную жизнь — обещанное глобальное потепление, которого все так боятся? Где же ты? Загостилось в Европе и не торопишься к нам, грешникам? И правильно. Нечего здесь делать.

Не верится все же, что где-то, не так далеко, сейчас самая настоящая весна.

Прошлая весна в Париже началась так поздно, что ее устали ждать даже в этой любимой Богом стране. И так резко, что все тут же, не сговариваясь, сошли с ума. Последние годы мир заслуженно содрогается от череды небывалых природных катаклизмов, по сравнению с ними двухнедельный снегопад в начале марта, ветер и гололед — это, конечно, сущий пустяк, но все же… Все же давненько так не колбасило неразумную молодежь, давно так не плющило злополучных невротиков, давно Париж не посещало такое мощное весеннее обострение.

Открытое кафе под сенью старинных балконов и цветущих каштанов, на скатерти шевелятся кружевные тени беспокойной юной листвы. Центр Парижа — здесь даже столики уличных кафе не пластиковые, а деревянные, под старину. И так демократично колышутся на них розовые бумажные салфетки, флиртуя с теплым и свежим весенним ветром.

Настя сидит, выпрямив узкую спину, и все еще немного ошалело глядит на оттаявший, заживший какой-то своей, дивной жизнью город. Просто не верится, что где-то, не так далеко, сейчас самая настоящая зима…

Из этой зимы он выдернул ее почти что силой. Когда столичная тусовка, одуревшая от хронически-затяжных морозов и не менее затяжных праздников, вымучивала из себя последние капли куража и, не зная, что бы еще отметить, вяло отмечала День влюбленных.

— Почему не махнуть отсюда, дня на три хотя бы? Настюха, ну что, поедешь со мной в Париж? Поехали! А то мне одному скучно…

И так неотступно и магнетически звучал отовсюду его голос, столько спокойного дружелюбия и уверенной силы было в его глазах, что, услышав соблазнительное предложение третий или четвертый раз за вечер, она, хохоча сквозь слезы и мило отмахиваясь, сказала:

— Хорошо, хорошо, поеду… Демон, уйди, твоей харизмой разит на три метра вокруг!

Его внимание, элегантное, ненавязчивое, но достаточно явное, было приятно и льстило самолюбию. Оно и вообще-то не многим доставалось, а он — интересен, опасен, парадоксален, не такой, как все, «человек-скандал», человек-образ… К тому же он был сейчас в фаворе — у публики и критиков, у завистливых коллег и пронырливых журналистов.

Теперь он сидит напротив. Его смуглая рука с крупными ногтями и надутыми, словно переполненными кровью венами, притаилась на скатерти, подобно голодному, усталому зверю. Настя тянется к пачке «Житан», с садистским наслаждением проносит изящную кисть в опасной близости от этого зверя, пугая его возможностью беглого прикосновения. Но, так и не дотронувшись, рассеянно подносит сигарету ко рту.

Она кокетлива, как все красавицы. Некокетливые красавицы — такая же аномалия, как снег в Алжире или теплый март в Москве. И она с удовлетворением замечает взгляды по-весеннему галантных французов. На них действительно обращают внимание. Парижане, привыкшие ко всему, но алчно внимательные к жизни, нет-нет да и обернутся на странную парочку, появившуюся недавно на Елисейских Полях. Уж очень живописны эти мужчина и девушка. Уж очень подходят они их пьяному от любви городу.

— Будешь еще что-нибудь? — спрашивает он тихо.

Его голос вибрирует, выдавая волнение, которое с мучительной неизменностью будит в нем ее цветущий вид. Ее свежесть. Ее совершенство. Ее будущее, в котором ему нет места. И ставшая уже привычной покорность в жестах и интонации делает ответ очевидным.

— Нет. — Настя отвечает не думая, лишь бы быстрее слизнуть с губ горький, как дым «Житана», вкус этого слова.

Она не желает отказываться от саморазрушительного удовольствия — лишний раз произнести это «нет», с недавнего времени ставшее сомнительной, но необходимой опорой.

— Нет, — говорит она.

Вежливо улыбается и отводит взгляд. Хотя, очень возможно, полакомилась бы паштетом с темной хрустящей корочкой, что так аппетитно поглощает аккуратный румяный толстяк за соседним столом. Он удивительно ловко управляется с вилкой, выковыривает небольшие мягкие куски из глубины изящной паштетницы. При этом глядит на Настю, прищурив светло-голубые глазки, лукаво и дружелюбно — так, будто все о ней знает. И почти подмигивает ей, как заговорщик, шепчущий: «Вижу, вижу, как он на тебя смотрит… Шер ше ля фам, се ля ви, амур, тужур, бонжур… Молодец, девочка, лови момент! Жизнь прекрасна, особенно весной в Париже…»