Питерская принцесса - Елена Колина Страница 29

В прихожей Юрий Сергеевич, улучив момент, не так незаметно, когда все замечают, а по-настоящему незаметно, вложил Аллочке в руку конверт с деньгами.

– Ты нас очень обяжешь, Аллочка, и Володю и меня, если не станешь благодарить...

Аллочка кивнула, и мгновенная улыбка пробежала по ее потухшему к вечеру лицу. Никто не заметил, лишь Наташа скользнула взглядом и тут же потупилась.

– Кстати, Марципаныч... ты опять не удержался, присочинил... Эх ты, гражданин Соврамши... – прошептал Маше Костя.

– Что соврамши? – невинно переспросила Маша.

– Роль-то твоя не главная, а вторая, врушка ты заморская...

– Главная, неглавная, потом разберемся... что уже, и приврать нельзя человеку на радостях...

Зина с Аллочкой еще немного поговорили во дворе, возле машины Любинских.

– Может, мы вас подвезем? – предложил Боба.

– Бобе с мамой и Аллочке с Наташей не поместиться сзади, – с сожалением ответил Володя, подчеркивая ироническим жестом габариты жены. – А Гарик может только на переднем сиденье...

С переднего сиденья нетерпеливо махнул Гарик, и, еще раз расцеловавшись с Наташей и Аллочкой, Зина наконец забралась на заднее сиденье, потеснив старшего сына.

– Мама, сколько можно тебе говорить, – зашипела Наташа, помахав Любинским и все еще сохраняя на лице застенчивую улыбку. – Вечно ты про свой «Наполеон». И кому интересно, что ты снесла вазочку в комиссионный... и зачем ты взяла деньги? Неужели мы бы не обошлись? Разве тебе хочется быть всегда обязанной...

– Наташенька, это же наши самые близкие люди... – растерянно ответила Аллочка и заглянула в конверт. – Двести рублей. Ох, я и не ожидала... две моих зарплаты! Не сердись на меня...

– А мальчики оба в Машку влюблены, – обратилась к Юрию Сергеевичу Аня, уже переодевшаяся в халат и домашнее хмурое выражение лица.

– Что, и Гарик? Ты не ошибаешься? Впрочем, кому понимать в любви, как не тебе...

– Эй, родители кинозвезды! Еще не поздно, я к Нине зайду на полчасика!

Нина, самая детская, самая родная Машина подруга, жила в коммуналке этажом ниже. Маша забегала к ней по дороге из школы или хотя бы на минутку перед сном. Аркадия Васильевна, Нинина мама, участковый врач из соседней поликлиники на Кировском, лечила Машу.

«Я знаю Машино горло как свои четыре пальца», – говорила она. Никто не знал, почему четыре. Наверное, кое-что в Машином горле ей все-таки не было окончательно ясно.

Нининого отца Маша помнила лишь приблизительно, ненамного хуже, чем сама Нина. Он, как выражалась баба Сима, «был да сплыл». Сплыл он лет десять назад и, видимо, был совсем уж необязательным элементом в их жизни, потому что никакими драматическими событиями его уход не сопровождался, Аркадия Васильевна с Ниной никогда о нем не вспоминали и жили душа в душу. Дома у них, в тридцатиметровой комнате с эркером, было всегда тепло и влажно.

Аркадия Васильевна всегда стирала постельное белье. Не часто, а именно всегда находилась в процессе стирки, сушки, глажки. Ежедневно она меняла себе и Нине простыни и наволочки, через день пододеяльники. «Так положено, я как медицинский работник, точно знаю», – уверяла она соседей. Соседи не захотели постоянно пробираться меж развешенных простыней на кухне и в ванной, поэтому белоснежные пододеяльники, простыни и наволочки стали постоянным элементом обстановки, как диван или стол. Белье всегда висело в комнате, распространяя вокруг тепловатый запах стирки, влажность и распаренность.

К себе Аркадия Васильевна, участковый терапевт, полная и всегда немного встрепанная, была странно небрежна – то у нее комбинация из-под юбки торчала, то перекрученный чулок пяткой вылезал из туфли.

В переносном смысле в Нининой семье тоже было тепло и влажно. Между Ниной и матерью было что-то непомерно интимное. Они как будто всегда сидели под одеялом в темноте и шептались. Разговаривала с дочерью Аркадия Васильевна очень нежно и со всхлипом, старалась прижать к себе, погладить. И Машу, кстати, тоже голубила – ласково проводила пальцем по спине, пересчитывая каждый позвонок, волосы укладывала то так, то эдак. Маше, выросшей в строгой сдержанности Бабушкиного дома, казалось, что рядом с Ниной и Аркадией Васильевной ее омывает такой сильный любовный поток, что ей можно все: плакать и хохотать, кусаться и кататься по полу – Аркадия Васильевна все равно останется теплой, толстой и нежной.

– Привет, Свининка! – поздоровалась Маша, привычно усаживаясь в эркере за простыней. – Меня утвердили на роль. Не главную, а так себе, вторую или даже третью, – сообщила Маша равнодушно, решив, что на сегодня вранья достаточно. – Только, пожалуйста, не надо об этом. Мне уже достаточно на сегодня.

Прозвище Свининка необыкновенно подходило по-детски полноватой розовощекой Нине. Родись Нина в стране, где была бы в ходу реклама, она, без сомнения, сделала бы хорошую карьеру, с искренней, а не актерской радостью восхваляя что угодно, от пылесоса до бульона. Нина все делала вкусно, с наслаждением, как в рекламном ролике, – лучась от удовольствия, ела, счастливо мыла плиту и стирала белье, радостно резала овощи в суп, поглаживая пухлыми пальчиками каждую картофелину.

Выстиранное белье отгораживало эркер, где, словно в палатке, под парусами простыней сидели Нина с Машей.

– Машка, ты написала что-нибудь новое? Читай скорей! – потребовала Нина, подперев щеку рукой.

Маша послушно начала:

Завтра будет новый день

Без обид и без греха.

Легких мыслей дребедень,

Милых шуток чепуха.

– Хорошо! – выдохнула Нина.

Когда маленькая Нина впервые пришла в гости к Раевским, она представилась Нинкой.

– Ты не Нинка, а Ниночка, Нина, – внимательно посмотрел на толстушку Юрий Сергеевич. – У тебя особенное имя. «Нина» означает «милая», «любимая».

– Это Крылов, переложение «Сонета к Нине» Петрарки, – пояснил Юрий Сергеевич.

«Я – милая, я – любимая, – подумала Нинка. – Не просто Нинка-свининка». Нина была влюблена во всю Машину семью и в Машу отдельно. Но не безоглядно. При случае всегда старалась немножко Машу повоспитывать, хотя была старше всего на год.

Завтра будет чистый дом,

Дом без ссоры по углам.

Уничтожим старый лом,

Уберем ненужный хлам... —

читала Маша и, внезапно зевнув, остановилась. – Все! Больше не буду читать! Оно длинное... Уже поздно, я спать хочу!

Маша вдруг положила голову Нине на грудь и зашептала-заворковала:

– О, моя старенькая няня, я влюблена!

– Опять? В кого на этот раз? – подозрительно спросила Нина. – Ах, все еще в этого своего Дядю Федора!

Когда Маше исполнилось семь лет, ее стали выпускать одну во двор и разрешали иногда заходить к Нине. С тех самых пор Маша всегда кого-нибудь любила и страстно нашептывала Нине обо всех своих любовях. Сейчас Нина и верить не могла врунливой Машке, и не верить тоже не могла. Конечно, «он» ее любит, как можно Машу не любить?