Анатомия чувств - Гайя Колторти Страница 29

После душа, еще с растрепанными волосами, ты попрощался с Бадольо и поспешил на выход. Она всегда ждала тебя в одном и том же месте, сидя на кирпичном поребрике, украшенном ржавой решеткой.

В тот день, как только она тебя заметила, побежала навстречу, сияя от счастья. Застыв в объятии, вы целовались в губы, нашептывая жаркие слова, как романтические любовники, которые наконец встретились после долгих лет разлуки. Только спустя какое-то время краем глаза ты заметил его, вездесущего Бадольо, который под предлогом сигареты вышел во двор. Он наблюдал за вами, этот гангстер в ацетате, известный проныра по чужим делам, особенно любовным. Ты сразу же развернулся так, чтобы скрыть Сельваджу от его назойливого взгляда. Естественно, тебе было бы сложно сделать вид, что это не ты — урод с сигаретой хорошо тебя знал, — но ты не мог позволить себе разрушить репутацию Сельваджы прежде, чем она у нее появится. Поскольку никто не знал, кто она такая, ты считал своим долгом защищать ее от полицейских взглядов окружающих.

— Что так резко? — спросила она не понимая, когда, взявшись за руки, вы покидали территорию спорткомплекса.

— Там был мой тренер, и он смотрел на нас, — ответил ты. — Нам придется быть осторожнее, любовь моя, — добавил ты шепотом.

Вы выкраивали редкие минутки в распорядке дня как дома, так и вне его. Старались насколько возможно чаще выходить на прогулку после ужина и обмениваться ласками, прячась в парках и на мосту Скалиджеро, пользуясь услугой темных уголков, где вас никто — может быть, хотя и не факт — не узнал бы.

Слабо освещенные места пугали ее, хотя сознания того, что ты рядом и защитишь, хватало, чтобы убедить ее, что они не опасны.

Дома всякий раз, снова и снова, вы ждали, когда ваши родители удалятся в спальню, прежде чем Сельваджа проскальзывала в твою комнату или ты в ее. И там вы разговаривали, смотрели телевизор, пили кока-колу, ели печенье, пока сон не валил вас с ног. Иногда вы исповедывались друг другу. В другие дни не делали ничего, просто прижимались и продолжительно целовались, глядя до бесконечности в глаза друг другу.

Самыми лучшими были дни, когда отец работал целый день в конторе, а мама дежурила в комиссариате. Вы говорили ей, что твои друзья пригласили вас присоединиться к ним, но это была неправда. После того как мама уходила, вы завтракали в постели и оставались в ней часами, обнявшись, говоря милые глупости, или же не спеша, как в начале мирозданья, выходили погулять.

Но чаще всего, как в то проклятое утро, вы предпочитали оставаться дома. К тому же кровать Сельваджи была очень удобной, хотя тебе приятно было приглашать ее и в твою комнату, где тюремная полуторная койка была приставлена к стене и вам неизбежно приходилось тесно прижиматься друг к другу, чтобы не упасть с нее.

Ну, ладно. В то утро ты пришел к ней в комнату, и вы спали вместе допоздна. А когда проснулись, первым делом занялись поиском чего-нибудь съестного. Сельваджа, исследовав кухонные запасы, приготовила свежайший фруктовый салат. Это было так приятно, ты же знаешь, кормить друг друга из ложечки в спальне. Она не успевала прожевать, а уже пыталась сказать тебе что-то новое, а ты, в экстазе, слушал ее, жуя свою порцию фруктов. В тот день ее так и тянуло на разговоры, и тебе казалось преступлением остановить ее.

Зная, что ваша мать вернется из комиссариата не раньше двух, около полудня вы наконец встали и, блуждая по дому, стали приводить себя в порядок. Ты оделся первым, спустился в кухню и убрал остатки завтрака. Сельваджа была еще наверху, вероятнее всего в раздумьях, что бы надеть, когда ты услышал, как открылась входная дверь и мамин голос раскатом прокатился по всему дому:

— Ей, ребята, вы здесь?

Сердце твое подпрыгнуло почти до самого горла, но ты отозвался по возможности спокойно:

— Мама, я здесь, на кухне.

Если бы она пришла на десять минут раньше и застала бы вас en déshabillé[24], ты даже представить себе не мог, что бы тут началось.

Вы с мамой немного поболтали на общие темы, и с твоей стороны было уже подвигом не выдать себя, отвечая на ее вопросы о том, как прошло утро.

Несколько минут спустя в кухне появилась Сельваджа. У нее расширились глаза от удивления при виде матери. К счастью, она была одета и не обратилась к тебе ни «любимый», ни «зверек», пока спускалась по лестнице. Мама, тем не менее, устроила вам настоящий допрос, где вы были, что делали, кого видели. Она была прирожденной ищейкой и первоклассным следователем, но лучше бы она не занималась работой дома.

На все вопросы отвечал ты, Сельваджа лишь поддакивала. А когда мама обратилась напрямую к ней, твоя сестра ограничилась лишь мелкими деталями, разумеется, только что придуманными.

Как бы там ни было, мама казалась довольной вашим отчетом и, «признав вас невиновными», в свою очередь рассказала о том, что случилось с ней. В полиции. Описав вам своих новых и, скорее всего, отвратительных коллег одного за другим. На самом деле вы ее не слушали. Просто достаточно было согласно кивать всякий раз, когда она пыталась втянуть вас в активное обсуждение чего-то.

Пока ваша мать говорила, вы думали о том, что на этот раз вас пронесло, но впредь ничего подобного никогда не должно было повториться.

27

Вечером того же дня, после ужина, ты сидел в гостиной и смотрел футбол по телевизору. Сельваджа уже поднялась к себе в комнату, и ты не имел понятия, что она там делала. Ты подождал, пока ваши родители не пошли спать и, как только дом затих, тоже поднялся на второй этаж. Ты переоделся и неслышно, с крайней осторожностью, проскользнул в комнату твоей сестры, тут же закрыв за собой дверь. Она была в постели и читала, что удивительно, книгу. Она услышала, как скрипнула дверная ручка, повернулась и, увидев тебя, улыбнулась, жестом пригласив тебя войти. Ты приблизился к ней и заключил в свои объятия.

Ты спросил, что она читает. Это была биография Чарли Чаплина, начиная с детства, полного одиночества и нищеты, сумасшествия и голода, достойного пера Диккенса, и заканчивая молниеносной известностью в двадцать шесть лет. В ней говорилось о великих произведениях и любовных историях с прекрасными женщинами, от Полы Негри и Полетт Годдар до Уны О'Нил. Его описывали как человека тщеславного и скромного, великодушного и мелочного, циничного и деликатного, стеснительного и выскочку.

— Жизнь этого человека, — тихо зачитала Сельваджа с суперобложки, — который сам по себе уже был легендой, наверное, и есть самый убедительный и драматичный из его фильмов.

— Я не знал, что ты так любишь кино, — прошептал ты в ответ. — Во всяком случае, не немое кино.

Ты прилег сбоку, когда она снова обратилась к тебе.

— Джонни? — нежно прошептала она.

Ты ответил ей подобием мурлыканья, а ведь даже не знал, что в этот момент твои глаза блестели серым кошачьим огнем. Потом медленно произнес:

— Что, любовь моя? Что такое?