Анжелика. Тени и свет Парижа - Анн Голон Страница 29

— Не говори так. Я впервые о чем-то у тебя прошу. Николя, мой Николя, помоги мне спасти малышей!

Их прозвали «маленькими ангелами». Под защитой Весельчака, среди нищеты и преступлений они зажили столь же спокойно, как и Анжелика. Дети спали в большом сундуке из кожи, набитом теплыми плащами и тонким сукном. Каждое утро им приносили свежее молоко. Для этого Ригобер или Пион подстерегали крестьянок, направлявшихся на рынок Пьер-о-ле [31]с медными горшками на головах. В конце концов молочницы перестали ходить по дороге вдоль Сены, и их приходилось разыскивать почти у самого предместья Вожирар. Но вскоре женщины догадались: все, что от них требуется за право прохода, — это горшочек молока, и с этого момента разбойникам даже не приходилось вытаскивать шпаги из ножен.

Флоримон и Кантор разбудили спящее сердце Анжелики.

Вернувшись из Нёйи, молодая мать сразу понесла детей к Большому Матье. Она хотела попросить мазь для язв Кантора, а для Флоримона… Как вернуть к жизни это измученное дрожащее тельце, которое пугали даже ласки собственной матери?

— Когда я его оставила, он уже начал говорить, — рассказывала Маркиза Ангелов Польке, — а теперь он молчит.

Полька отправилась к Большому Матье вместе с Анжеликой. Ради них врач откинул темно-красный полог, деливший его помост на две части, и пригласил их, как знатных дам, в отдельный кабинет, где в неописуемом беспорядке лежали зубные клещи, медицинские свечи, скальпели, коробки с порошками, емкости для кипячения и даже страусиные яйца и два чучела крокодила.

Мэтр самолично, величественными жестами натер кожу Кантора мазью и пообещал, что через неделю все пройдет. Его прогноз оправдался: корки отпали, а под ними обнаружился спокойный пухленький мальчуган, с белой кожей, темно-русыми сильно вьющимися волосами, совершенно здоровый.

Но относительно Флоримона диагноз Большого Матье не был столь обнадеживающим. Лекарь взял ребенка на руки с большими предосторожностями и осмотрел его. Деланно улыбнувшись, он вернул малыша матери и с недоуменным видом поскреб подбородок. Анжелика стояла рядом ни жива, ни мертва.

— Что у него?

— Ничего. Ему нужно есть. Для начала совсем чуть-чуть, потом он должен будет есть, сколько сможет. Возможно, тогда у него нарастет немного мясца на косточках.

— Когда я его оставила, он говорил, бегал, — повторила расстроенная женщина. — А теперь он ничего не говорит. И с трудом держится на ногах.

— Сколько ему было, когда ты его оставила?

— Двадцать месяцев, почти два года.

— Неподходящий возраст, чтобы учиться страдать, — задумчиво произнес Большой Матье. — Лучше уж привыкать к этому раньше, прямо с рождения. Или позже. Но малыши, которые только начинают познавать жизнь… Несправедливо, когда на них обрушивается столько беспощадной боли.

Анжелика подняла на Большого Матье глаза, блестевшие от едва сдерживаемых слез. Она задавалась вопросом, откуда этот неотесанный, вульгарный горлопан может разбираться в столь деликатных материях.

— Он умрет?

— Может быть, и нет.

— И все же дайте мне какое-нибудь лекарство, — взмолилась безутешная мать.

Эмпирик насыпал в бумажный пакетик порошок из трав и велел давать его ребенку ежедневно, предварительно изготовив отвар.

— Это должно вернуть ему силы.

Однако на этот раз обычно многословный лекарь, неустанно нахваливавший достоинства своих лекарств, обошелся без лишней болтовни.

После недолгого размышления он сказал:

— Необходимо, чтобы он долго, очень долго не испытывал ни голода, ни холода, ни страха. Он больше не должен чувствовать себя брошенным, и его должны окружать одни и те же лица… Ему требуется то лекарство, которого, увы, не сыскать в моих горшочках… Дело в том, что он должен стать счастливым. Ты меня поняла, девочка?

Анжелика кивнула. Она была изумлена, даже потрясена. Никто и никогда не говорил с ней подобным образом о детях. В том обществе, в котором она когда-то вращалась, это было просто не принято. Но, возможно, простые люди лучше осознают некоторые вещи…

На помост поднялся пациент с раздутой щекой, обвязанной платком, и оркестр вновь грянул свою неблагозвучную мелодию. Большой Матье подтолкнул обеих женщин к выходу, на прощанье дружески хлопнув каждую по спине.

— Заставьте его улыбнуться! — крикнул он, хватаясь за щипцы.

С тех пор все обитатели Нельской башни лезли из кожи вон, стараясь рассмешить Флоримона. Папаша и мамаша Тру-ля-ля танцевали для малыша, изо всех сил притоптывая старыми ногами. Черный Хлеб разрешал мальчику играть с раковинами пилигрима. Те, кто возвращались с Нового моста, приносили апельсины, пирожные, бумажные мельницы. Маленький овернец показал Флоримону своего сурка, а какой-то фокусник с ярмарки Сен-Жермен устроил представление с восемью дрессированными крысами, танцевавшими менуэт под звуки скрипки.

Но Флоримон только пугался и закрывал глаза. Лишь Пикколо удавалось немного развлечь ребенка. Но даже обезьянка, со всеми ее ужимками и прыжками, не могла заставить мальчика улыбнуться.

Честь совершить чудо выпала Тибо-Музыканту. Как-то раз старик принялся наигрывать мелодию песни «Зеленая мельница». Анжелика, державшая Флоримона на коленях, почувствовала, как вздрогнул ее сын. Малыш поднял глаза к матери. Его губы дрожали, приоткрывая ряд маленьких зубов, похожих на рисовые зерна. Слабый, тихий и хрипловатый голос, идущий откуда-то издалека, произнес:

— Мама!

* * *

Появление детей укрепило дружбу Анжелики с Полькой.

Этой женщине, которую уже ничто не могло удивить, Маркиза Ангелов рассказала, почему она была вынуждена оставить детей. Разговорившись, Анжелика поведала, как ее дважды чуть не убили в коридорах Лувра.

«Вот видишь! — говорила подруге Полька. — Женщина всегда должна носить при себе кинжал!»

Она очень возмущалась, когда узнала, что муж Анжелики был сожжен на Гревской площади.

— Дворянин?! Сожжен?!. Это же запрещено! Дворянам отрубают голову. Мэтр Обен никогда не промахивается своим огромным топором!

И Полька пустилась в долгий рассказ о мэтре Обене.

Во Дворе чудес парижского палача уважали даже больше, чем короля Франции. Он был истинным хозяином, потому что сколь ни бахвалься, а однажды можешь оказаться в его руках.

Высокая фигура в красных одеждах, заворачивающая за угол паперти или возвышающаяся над позорной колесницей [32], на которой осужденных провозили для публичного покаяния, не раз являлась парижанам в страшных снах. Пытки могут подстерегать каждого. Тот, кто имел с ним дело, а это были не только помощники экзекутора, рассказывали о его отрешенном взгляде, который никогда не замечает жертву. На площади Позорного столба воцарялось странное молчание, ползущее от одного лотка к другому, когда палач шел исполнять свой долг.