Король-девственник - Катулл Мендес Страница 29

— Сиди, я буду говорить, стоя. Постараюсь сказать всё в немногих словах, выслушай меня внимательно. Твой дед, Фридрих I-й, принужден был отказаться от престола, потому только, что подчинил судьбу Тюрингии капризу любимой женщины; Иосиф II, мой муж и твой отец умер, быть может, потому, что не хотел следовать по начертанному ему мной пути; ты сам Фридрих II, молодой человек, более занятый своими грезами, чем управлением государства и задачами жизни, какой конец изберешь ты между изгнанием и смертью?

— Изгнание? Смерть? Не все ли равно, — отвечал король, снова ложась на звериные кожи. — Но кто же говорит об этом!

— Твоя мать, покинувшая свое уединение для того, чтобы предупредить тебя. Считаешь ли ты себя монархом земного царства или же повелителем какого-нибудь фантастического острова? Кажется, будто твоя голова украшена не тяжелой царской короной древних Палатинов, а дурацким колпаком, с бубенчиками какого-нибудь безумного принца. Берегись, дитя. Ты, ведь, управляешь судьбами людей. Твоя мечтательность мешает твоей деятельности. Берегись. Воля Тюрингии, провозглашенная кабинетом министров, может не допустить тебя покинуть трон; а я говорю тебе — я, которая все вижу и слышу издали — что под видимой апатией толпы таится революция, как скрывающееся под песками море, которое, хлынув внезапно, разрушает берега и подмывает скалы.

— Послушайте, — гордо воскликнул король, — если государственные депутаты не окажут мне уважения, я прогоню их одним жестом, а если мой народ возмутится против меня я явлюсь перед ним и разгоню эту свору… ударами копий, — присовокупил Фридрих, — так как я один из рыцарей двора Артура, или хоть игрушечным скипетром, так как меня считают безумцем.

— Есть некто, кого ты не победишь.

— Кто же это?

— Я.

— Ах! вы мой враг?

— Я сделаюсь твоим врагом. Я, которая бывши еще молоденькой девушкой, могла только презрительно улыбаться при известии, что отец моего мужа упал с высоты своего трона, так же, как падает пьяница со скамьи; я, сделавшись женщиной и любимой женой, не проронила слез о слабохарактерном муже, не способном управлять делами судьбы, я сумею столкнуть в пропасть своего сына, если он будет упорствовать или мешать ходу событий.

— Я знаю, что вы жестоки. Знаю и то, что ваше, скрытое от глаз, тайное могущество проявляется внезапно и захватывает собой все, подобно лаве вулкана, изливающейся из неожиданно открывшегося кратера. Но зачем же вы станете применять его к вашему сыну. Женщины, ведь, не могут царствовать в Тюрингии — и на губах его проскользнула, при этом, злая усмешка — и, кого же, после моего исчезновения, т. е., когда я сделаюсь простым человеком после того, как был королем, или трупом — после того, как был человеком — кого посадите вы на мое место? Не моего ли дядю, князя Макса, который, напившись шампанского в то время, как наши солдаты умирали на берегах Эльстера, расхаживал с пустым бокалом и полной бутылкой? Теперь же, на семьдесят втором году от рождения, этот старый ребенок разыгрывает роли маленьких пажей на своем театре Валлерзее, в сообществе с седой Сильвией, сделавшейся принцессой в Тюрингии, после того, как она была фигуранткой в Австрии. Или выбор ваш падет на моего брата, Вольфа? Он имеет привычку наряжаться архиепископом для того, чтобы иметь право купаться в пруду замка Сирен, и одеваться в одну сорочку для приема посланников. Или же предпочтете мне князя Христофора, скорее похожего на центавра, чем на человека, и даже имеющего больше сходства с лошадью, чем с центавром? На дворе, перед его дворцом, построен цирк, где его жена, бывшая наездница, скачет в газовом платье через бумажный кольца, в то время, как он, в костюме венгерца, хлещет кнутом по пустому пространству; самое большее удовольствие его со стоит в верховой езде на черной кобыле, во время грозы, и на белой — в снежную по году, а на следующий за этим день, он, войдя в церковь и спеша отправиться на охоту, кричит священнику: «Скорей, гоп! святой отец!» По истине, говорю со времен Теодора V-гo, имевшего пятьдесят фавориток и четыреста лакеев, который надевал жемчужные ожерелья на шею своих собак и железные ошейники на шеи своих любовниц, мы все немного помешанные из рода Альбертина Миттельсбаха, а из трех или четырех безумцев, имеющих некоторые права на царствование в Тюрингии, я все-таки могу считаться одним из менее сумасбродных, так как ограничиваюсь лишь невинной фантазией носить одежду героя иди бога и, когда не имею возможности слушать божественную музыку Ганса, то позволяю себе слушать музыкальные слова птиц, которых мне доставляет один нюрнбергский маг.

Король умолк, улыбнувшись прямодушной улыбкой дитяти, почти девочки; вероятно, ему доставляло удовольствие слегка подразнить свою мать.

Королева сухо проговорила:

— Ты забыл упомянуть князя Жана-Альберта.

Фридрих побледнел, и углы его губ судорожно дрогнули.

— Он набожен и благоразумен, — продолжала она.

— Я сохранил бы для него монастырский замок.

— Именно его конституция назначает преемником после тебя.

— Нет другого закона кроме моей воли!

— Или моей.

— И так, вы его предназначаете в короли?

— Больше, чем в короли, Фридрих.

— А! во что же?

— В императоры. О! дитя, неужели твои уши до того оглушены музыкой, а ум так занят грезами, что ты не слышишь более горячих желаний своей нации, что ты не понимаешь, что готовит судьба? Германия, колоссальная в былые времена, раздробилась на мелкие княжества. Истерзанная, дырявая, заношенная древняя императорская мантия, покрывавшая собой всю Европу, растрепалась теперь на сорок лохмотьев; железная диадема, проданная маркитанту, во время битв, была изломана в куски, и из каждого изуродованного куска сделали себе корону король, князь, герцог; правда, корону, слишком широкую для головы карлика. Что сделалось с империей Карла, Генрихов и Оттонов? Спроси об этом у барона Книтгаузена, у которого меньше подданных, чем у пастуха овец; спроси у князя Лихтенштейна, который в промежутке обеда и ужина может пешком пройти из конца в конец все границы своих владений; у великого герцога Веймарского, у которого все герцогство состоит из одного сада; у ландграфа Гамбурга, владельца одного шута! И в то время, как разрозненная Германия истощается и упадает, враждебная ей Франция, полная богатства и празднеств, смеется! Она танцует и забавляется, эта прекрасная, живая нация на разлагающемся трупе Германии. Но наше отечество хочет соединиться и, соединившись, возрасти; держава наша хочет быть единой и великой! Час этот близок: всюду, где только звучит немецкий язык, все это станет германской территорией, и мы раздвинем наши границы на самые отдаленные территории, где не желая новых приобретений, и остановится эмиграция наших потомков.

— Но, ведь, об этом мечтают только в Берлине, — сказал король.

— Почему бы не думать о том же и в Нонненбурге? Но для объединенной Германии потребуется дельная голова; почему-бы столицей не могла сделаться, вместо Пруссии, Тюрингия? Полагаю, что Миттельсбахи стоят Гогенцолернов! И тогда уже не впервые наша династия упрочится в империи; еще обрызганный кровью, убийца Генриха Франкони, Карломан I-й, должен был сесть на трон Карловингов. Правда, у Пруссии многочисленная армия; но если сила на ее стороне, то за нас Бог. Она выставит пушки, а мы воздвигнем крест. Германская империя, с Пруссией во главе, будет лютеранская и проклята всеми; созданная же в Тюрингии, германская империя будет благословляема всеми, потому что она будет державой католической. О! Молодой человек, жаждущий идеалов, скажи сам, найдется ли нечто более великое, как осуществление этой идеи: положить начало исторической жизни нации, возвысить трон Карла I-го, одновременно с кафедрой Леона III-го, вернуть заблуждающиеся души церкви, а тела — империи, и, подобно тем коронованным великанам, что, сидя в своих мраморных креслах, погружены как бы в вечное раздумье, положив ноги на львиную гриву — не иметь перед собой никого, кроме папы, а над собой — Бога!