Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 29

Голубь на голове у памятника нахохлился, встряхнулся и слетел к голубой луже, налитой солнечным сиянием. Степенно переступая розовыми лапами, птица вошла в лужу и, присев, зачерпнула крыльями воду. Во все стороны полетел алмазный дождь капель.

«Вот только одно, – напрягся Мергень, нажимая клавиши мобильника, – только одно… Это мучительное желание… Вот уже второй месяц оно сосредоточено на одной Лизе, притягательной, словно север для стрелки компаса. Как это странно… Просто немыслимо. Ведь она уже не молоденькая девушка. Откуда это наваждение? И что теперь делать? Как у нас это будет? А если я содрогнусь, увидев ее обнаженной? Морщины, складки – ведь это неизбежно в ее возрасте. А этого мне не преодолеть. Это не Деготь, с которой проблем эрекции не возникает. Правда, куда-то она быстро девается. Эрекция, не Деготь… Вот если бы наоборот… Ах, если бы наоборот… Но тогда я не нашел бы Лизу. У меня не было бы жизни. Так как же быть? Решиться? Попробовать? Рискнуть? Нет, отчего же все так странно? С ней невозможно просто гулять и болтать в кафе: все напрягается до боли при первом взгляде на эту чудесную, прекрасную, восхитительную женщину… И ты готов. Ты мучаешься, как в юности, настолько это сильно.

А, знаю. Просто я отождествляю ее с той девушкой, которую знал когда-то. С той рыжей белокожей ведьмой, которая по-настоящему пробудила мою плоть. Пробудила – и бросила. Нет, это я ее бросил. Ну, да что теперь. Теперь остается одно – рискнуть. Все равно ведь выхода нет. Деваться от нее уже некуда. Лиза… А вдруг… Нет, это невозможно, но все же… Вдруг она и впрямь все изменит? Вдруг это такая судьба? Она – моя судьба и с беспощадностью рока вернулась. Вернулась вот…»

Голубь разглядывал свое отражение в луже, а Александр Мергень набирал текст:

«Через полчаса у Парка. Любимая. Моя любимая».

* * *

Луна светила так, что стволы берез и темные фигуры елей в остроконечных черных капюшонах отбрасывали на снег яркие тени. «Странно, – думал на ходу Митя, – что сам косой полукруг луны желтый, а свет от него голубовато-белый…» Больше он ничего не думал, а только смотрел, как легко рысит Волчек – то обок, то впереди.

И на фосфорическом снегу виделись ему отчетливые картины, будто две недели жизни с Алисой в черной избе брошенной деревни, у вольера с дикими детьми Луны, кто-то показывал ему на серебристом экране компьютера – мгновение за мгновением, день за днем и ночь за ночью. Вереница бесчисленных цветных кадров, и только последний, конец его жизни, черно-белый: мутное метельное небо, и в нем высокие кресты елей. Что это за кладбище там, среди туч? И где я? На снегу? В вышине? Тут компьютер выключили. Сознание угасло. Но он шел и шел.

А когда он по-настоящему открыл глаза и увидел переливы звезд на бархатном небосводе, это был уже первый кадр новой жизни. Первая ее фотка, как сказали бы его студенты. Как сказала бы Алиса.

Да, Алиса… Он видел, слышал, обонял и желал ее слишком долго и много. Невыносимо много и чересчур сильно. В смертельных для него дозах. Она вообще была для него вся – чересчур. Громкая, подвижная, верткая. Напряженная, гибкая, словно вольтова дуга, она создавала вокруг себя такое электрическое поле, словно в одну женщину вселилась тысяча черных кошек. Приблизишься – искрит, как кошачья шерсть в ночи, миг – и сожжет. Испепелит. Нет, если серьезно, временами ему и впрямь так казалось.

Сперва это было напряжение восторга. Струящиеся волосы – белые и золотые пряди словно языки пламени в печи – перевиваются, сплетаются и расплетаются, играют, и желтые поленья превращаются в дым, в уголь, в пепел. И стихи. Как же без стихов! Но не какой-нибудь Серебряный век. Нет, «Фауст», вот как. Но оказалось: есть и впрямь такая штука, что посильнее Фауста Гёте. «Девушка и смерть» называется. Девушка и смерть, без кавычек. Кавычки были сняты сегодня. Если б не Дуремар… Волчек, любимый… Вон светанули мне его зеленые огни впереди. Родная дорога. Родные мои звери.

И она непрерывно говорила. Хвалила: странно, свысока, будто ставила хорошую отметку. «Я вас так ценю. Да, ценю…» Дразнила: «Ценю и… Люблю…» «Вас… Тебя… Тебя!» Что-то это ему все время напоминало… Да, вот оно. Теперь, когда ее нет рядом, сходство обрело лицо, глянуло призраком. Пришла. Вернулась. Это же Ада, молодая Ада его школьных лет. Те же похвалы свысока, тот же постоянный искус, то же беспокойство греха. Многословие порока. И он – ученик. И тогда, с Адой, и теперь, с Алисой. Ученик чародейки…

Рассказывала о себе. Несчастное детство, нелюбовь матери, предательство отца. Но так она об отце говорила, что чувствовалась тайна. Двойное дно. Нет, бездонная пропасть. Он ее бросил, но… Она его ненавидит, но… Слова не было, а любовь – была. И что, собственно, случилось? И кто кого предал? Это сейчас, в одиночестве, по дороге домой, в пустую избу, начались вопросы. Пока она была рядом – ворожила, завораживала, не давая опомниться, остановиться, задуматься… Что-то не верилось, что этот человек, мифический отец сложенного ею эпоса, способен был сломать ей несколько ребер (вариант: ударить головой об стену, так что она пролежала месяц с сотрясением мозга) – и всего-то за то, что она подала ему холодные щи. Нет, образ не складывался, хотя сказительница пела вдохновенно. А про мать она молчала. Ни звука. Тоже странно.

Зато стриптизу – верилось. Митя не первый год работал со студентами и уже знал, что в «джентльменский набор» современной барышни стриптиз входит обязательным элементом, опережая даже верховую езду. Все они, от 16 до 26, теперь стриптизерши, наездницы «от бога», брошенные жестокими отцами жертвы матерей – несчастных и ревнивых бизнес-вумен. Но Алиса обладала таким профессиональным самоконтролем в мелких движениях, такой стандартно-отточенной грацией жеста, такой гибкостью, что в стриптиз Митя поверил сразу и безусловно. Впрочем, он всему поверил сразу и безусловно, вот теперь только стал отходить… Смешно, – думал он, все уверенней шагая по лунной дороге следом за Дуремаром, – отходить, подходя к дому… И усмехнулся – непривычно для себя усмехнулся, хоть и горько, хоть и горестно. От предыдущей любови – к жене аспиранта – отходить пришлось чуть не год. Год, целый год быстротечной жизни – на то, чтобы увидеть в предмете страсти не чудо творения, а сильную, но грубоватую деваху. Плюс три года аспирантуры ее мужа, итого четыре года в костромских лесах, в коридорах института, на лестницах, в аудиториях и рекреациях МГУ…

Эти годы – в них причина его гибели. Как он гнал за ней на лыжах по крупитчатому мартовскому голубому снегу! Так волк гонит волчицу, догоняя, догоняя, догоняя… Но дальше – стоп. Что дозволено волку, то не дозволено научному руководителю мужа. Да и не хотела она его, хоть и играла. Играла. И время его ушло. Слишком долго он вожделел и слишком строго сдерживался. Сдерживать стало нечего.

И тут – новая любовь. Новое искушение, и опять – запретное. Она, стриптизерша, сумела его расшевелить, но не более. Желание жалило, но плоть не справлялась. За годы рабства, за годы жестокости, за годы нещадного подавления несчастная его плоть не просто отомстила. Она дождалась своего часа и сделала отмщение великолепным.

Сумею забыть? – думал Митя. – Ну, не забыть – такое мужчина не забывает, – так хоть не вспоминать ежеминутно, мучительно, с таким стыдом… Каким омерзительным он ей казался, каким слюняво-хвастливым, искательным, дрожащим, безнадежным в своей немощи старикашкой. Почти импотентом. Конечно, она утешала его, но этот профессиональный такт опытной женщины, терпение медсестры, с которым она позволяла ему все новые попытки, небрежная точность возбуждающих ласк, способных и из мертвого извлечь немного спермы… Нет, не думать. Не думать. И перед ним явилась следующая запечатленная картина.