Три романа о любви - Марк Криницкий Страница 28

Петровский и не помнил, когда был в последний раз на квартире у Курагина. Может быть, даже несколько лет тому назад.

Однако, он не был удивлен, когда вслед за горничной, отворившей дверь, выглянуло лицо самого Курагина.

— А вот и сам Васючок! — весело сказал Курагин, неестественно подмигивая.

«Значит, уже звонила», — догадался Петровский.

Они поздоровались.

— А вот вам и телефон, — говорил, не переставая подмигивать, Курагин. — Пожалуйте, мой голубь, к ответу. Уже было целых два звонка «Где мой Васючок?» А «мой Васючок» тю-тю! Носится себе неизвестно где, задравши хвост. Ах, Васючок, Васючок, опасны твои лета!

Петровский торопливо снял пальто.

— Это успеется, — сказал он. — Позволь сначала с тобою немного поговорить.

— Вот как! «Это успеется»! Однако! А что бы сказала Варюша, если бы это сейчас ей по телефону передать? Злодей ты, злодей! Мало того, что тебя черти носили неизвестно где, еще такие слова: «Успеется»! Нет, вы смотрите на него: и это — примерный супруг! Лицо, долженствующее подавать пример всем нам. Там люди волнуются, звонят два раза по телефону, думают, что Васючок, может быть, давно уже где-нибудь валяется в канаве с проломанным черепом… А он… Вот вы и подите тут…

— Оставь, пожалуйста, твой вздор, — сказал Петровский.

Внезапно прозвонил телефон.

— Подожди снимать трубку, — попросил он Курагина. — Это, наверное, опять она. Я ее, понимаешь ли, ненавижу. Я приехал с тобой говорить именно об этом.

Курагин сделал от неожиданности жалко-испуганное лицо.

— Голубчик, зачем же такие слова? Ты меня, поверь, прямо убил. Ты! И вдруг говоришь такие вещи. Ты! Это, понимаешь ли, мой дорогой, не хорошо… не хвалю…

Он еще долго бормотал что-то в этом роде с растерянным лицом, в котором было явное неудовольствие и даже порицание.

— Да, я. Вот она сейчас на втором месяце беременна от меня, а я ее ненавижу всем моим существом, как только можно ненавидеть самого заклятого врага.

Телефон прозвонил опять.

— Настойчиво! — сказал Курагин, усмехаясь, и тотчас же опять сделался серьезен. — Так, значит, в случае чего, тебя у меня нет. Так что ли? Слушаю.

Он снял трубку.

— Я у телефона… Все еще не приезжал, моя голубка… Ну, с какой бы стати я стал это от вас скрывать?.. Немыслимо, голубка!.. Приехать? Сами? Ко мне? Его дожидаться? Это уже гораздо хуже. Потому что, если Вася не приедет ко мне тотчас же, то я минут через десять уезжаю, и меня, как говорится, не будет дома. Ведь Вася, право, чудак! Как же так ехать, без предупреждения. Чудак, право… Да нет же, право, его сейчас у меня нет. Ну, езжайте, коли так, сами сейчас. Едете? Ну-ну!.. Очень рад. Буду ожидать.

Он положил трубку и глупо-испуганно посмотрел на Петровского.

— Едет… Понимаешь? Сама… Да что с вами обоими такое стряслось?

Он повел к себе Петровского, обнимая за талию. Но по дороге позвонил горничной.

— К телефону не подходить. Я подойду сам… Арестовать его, мерзавца. Ведь, брат, телефон это — тоже глаз. Я, брат, тут как-то с одной женщиной… И тоже с телефоном была порядочная канитель. Звонок. Подхожу я или горничная, снимаем трубку: не тут-то было — молчок! Не говорит, а прислушивается к звукам в комнате. По ним хочет составить себе суждение о происходящем в квартире. Вот подлая!

Он остановился и, держась за выпуклый живот, отдуваясь, сказал, и возле уголков глаз у него собрались мелкие, сияющие морщины:

— Неужели же и ты, брат? А?

Он укоризненно-печально покачал головой.

— А мы, брат, все на тебя надеялись. Обманул, брат, обманул. Продал. Ну, садись, говори, а то… едет.

Петровскому было неприятно, что Курагин смотрит на него с осуждающей, тяжелой усмешкой.

— Все равно, я у тебя посижу, — сказал он. — Она может приехать сюда… (Он торопливо вынул часы и посмотрел на них внимательно с сощуренными глазами)… да, так она приедет сюда не ранее, как минут через пятнадцать. Я посижу у тебя пять минут.

Он сел, понурившись широкой, объемистой фигурой и жалко составив вместе колени. Теперь Курагин больше не смеялся. Он смотрел на Петровского точно на больного.

— Плохо дело, — сказал он, — и, главное, — так внезапно.

Петровский взял его сильную, жилистую руку и крепко сжал мягкими дрожащими пальцами. Пожатие было судорожное, выражавшее его душевную боль. Отмахиваясь головой, точно от чего-то тонкого, липкого и противного, как паутина, пристававшая к лицу, он сказал:

— Оставь… Это вовсе не внезапно. Это всегда… давно…

Курагин вглядывался в него внимательно вблизи, и ему, как врачу, прежде всего было ясно, что Петровский внутренне болен. За последнее время он сильно обрюзг, опустился, был точно чем-то налит. Кожа и движения были вялы, голова облысела, в конечностях и в лице были подергивания, и глядел он ненормально-неподвижно в одну точку, чуть по временам кося глазами.

— Во-первых, ты болен, — сказал Курагин.

Петровский, не понимая, посмотрел на него, потом в его лице медленно проползло раздражение.

— Оставь…

И, вскочив, он быстро и мягко заходил по комнате, большой и весь напряженно дергающийся, с лицом, одна половина которого несимметрично пылала. Он старался отвертываться к окнам и отрывисто вздыхал. Потом достал из заднего кармана носовой платок.