Игра в обольщение - Дженнифер Эшли Страница 28

Кэмерон смотрел на Эйнсли, на ее раскрасневшиеся щеки, горящие праведным гневом глаза, и понимал, что хочет ее. Ему было наплевать, где это произойдет; на бильярдном столе, на стуле, стоявшем рядом, или на диванчике.

Ему хотелось поцеловать ее полуоткрытые от негодования губы, коснуться губами вздымавшейся от волнения груди, хотелось зарыться в женщину, которая с таким возмущением произнесла: «Хотела бы я сделать твоей матери внушительный выговор».

Он представлял, как Эйнсли прямо и открыто говорит леди Элизабет то, что она о ней думает. У Элизабет, богатой, избалованной дочери аристократа, сумасбродной и яркой, как тропическая птичка, не было бы ни единого шанса тягаться с Эйнсли. Эйнсли больше походит на воробышка: женщина, которую мало интересует собственное оперение.

Нет, она не воробышек. Это слишком скромно для такой, как Эйнсли. Эйнсли очень красивая, и эта красота сияет изнутри.

И Кэмерону хотелось познать эту красоту, каждую ее частицу.

— Я знаю, что это не мое дело, — сказала Эйнсли, ее голос действовал на Кэмерона как хорошее вино. — Мне следовало остановить Дэниела, как только он начал говорить, но должна сознаться в отвратительном любопытстве: мне хотелось узнать о твоей покойной жене. Если хоть что-то из сказанного Дэниелом правда, то мне жаль.

Ей жаль, вот что главное. Другие женщины делали вид, что Дэниел, возможно, придумывает все это, или чувствовали отвращение к Элизабет, к Кэмерону, к Дэниелу за эти небылицы. Но только не Эйнсли. Она сумела разглядеть правду.

У Кэмерона были причины не разводиться с Элизабет, и все они были связаны с Дэниелом. Во время беременности он не отходил от нее ни на шаг, потому что опасался, что она захочет избавиться от ребенка. Элизабет не один раз заявляла, что это не его ребенок, и он понимал: ее слова вполне могут оказаться правдой. У Элизабет было много любовников, постоянных и случайных. Но Кэмерон был готов рискнуть. Элизабет ошиблась, Дэниел оказался настоящим Маккензи.

Кэмерон понимал: как только Элизабет родит ребенка, от нее нужно избавляться. Но в то время он был молод и сентиментален и искренне верил, что, когда появится сын, о котором необходимо заботиться, она изменится; но этого не произошло; Элизабет погрузилась в меланхолию, приступы гнева усилились, она как будто не замечала своего ребенка.

У Кэмерона появилось странное чувство: Эйнсли поймет его, если он все ей объяснит. Но вместо этого он сказал:

— Я здесь не для того, чтобы говорить о своей жене.

— Очень хорошо, — разозлилась Эйнсли. — А о чем вы хотите говорить?

— Я хочу спросить, — голос Кэмерона стал мягче, когда он коснулся пуговицы на ее мрачном сером платье, — сколько пуговиц ты расстегнешь для меня сегодня?

Эйнсли судорожно вздохнула, поднявшаяся грудь уперлась в те самые пуговицы, которые Кэмерон хотел расстегнуть. У нее вспыхнули щеки, заблестели глаза, словом, она была прекрасна.

— Я думала, вы забыли о той игре, — выдавила она.

— Я никогда не забываю об игре. Но том, что мне должны.

Кэмерон придвинулся к ней еще ближе, вдыхая ее душистый запах. Современная мода диктует, чтобы юбки плотно облегали бедра и ноги, и Кэмерон воспользовался этим, встав к ней вплотную. Когда Эйнсли откроет свой лиф, у него будет возможность заглянуть в ложбинку между грудей.

— Так сколько пуговиц, миссис Дуглас? — повторил свой вопрос Кэмерон, опять коснувшись крошечной верхней пуговицы из оникса.

— Прошлый раз было десять. В этот раз, я думаю, только пять.

— Почему? — нахмурился Кэмерон.

— Потому что мы находимся в доме, где туда-сюда ходят люди. В нескольких списках для «Охоты на мусор» указаны бильярдные шары.

— Двадцать, — твердо сказал Кэмерон.

— Двадцать? — испуганно переспросила Эйнсли.

— Двадцать пуговиц приведут меня сюда. — Палец Кэмерона пробежался по лифу и спустился почти до ее талии. Он слышал, как под жестким корсетом колотится сердце Эйнсли.

— Здесь пуговицы расположены намного шире, чем на том платье.

— Меня не интересует, что придумала твоя портниха, меня интересует, сколько пуговиц я могу расстегнуть.

— Ладно, двенадцать. Это мое окончательное решение.

— Совсем не окончательное.

Бильярдный стол помешал Эйнсли отступить назад. «Стоит только поднять ее, — подумал Кэмерон, — и она окажется лежащей на столе. Они испортят сукно и разозлят экономку, но эту проклятую тряпку можно и заменить, ради того чтобы овладеть Эйнсли».

— Согласна на четырнадцать.

— Двадцать.

— Лорд Кэмерон, если кто-нибудь ворвется сюда, у меня не будет времени застегнуть все двадцать пуговиц.

— В таком случае мы запрем дверь.

— О Боже, нет! — округлила глаза Эйнсли. — Я устану объяснять потом, почему оказалась за закрытой дверью с печально известным лордом Кэмероном. Оставьте дверь открытой, и пусть все думают, что мы участвуем в игре и ищем мусор.

— Я сгораю от нетерпения, миссис Дуглас, — заманчиво улыбнулся Кэмерон. — Двадцать пуговиц.

— Пятнадцать.

— Согласен. — Легкая улыбка превратилась в триумфальную.

— Значит, пятнадцать, — вспыхнула Эйнсли. — Только быстрее.

— Повернись.

Она посмотрела на него своими поразительными серыми глазами. Догадывается ли она, сколько в ней чувственности? Если долго смотреть в эти глаза, человек лишится сна. Кэмерону не нравится, когда женщины в постели. Постель предназначена для сна. В одиночку. Так безопаснее для всех.

Эйнсли, прерывисто дыша, повернулась лицом к бильярдному столу. Теперь перед Кэмероном оказался турнюр, проволочный каркас, поддерживающий юбку сзади. Дурацкая мода. Того, кто придумал эти турнюры, явно не интересовали женщины.