Пусть простить меня невозможно - Ульяна Соболева Страница 28

— Могла… она так поступила. Вот ее записка.

Положил на колени женщине кусок бумаги, измятый, порванный в нескольких местах… но я все же сдержался, чтобы его не уничтожить. Он нужен мне целым. Нужен, как личный яд, чтобы посыпать им раны и понимать, от чего они появились. Чтобы не забывать о том, что Оксана меня предала.

— Я не верю… такого не может быть.

— Я тоже не верил… — протянул ей несколько фотографий. Она медленно рассмотрела все и швырнула на пол, как будто обожгла пальцы.

— Не…не знаю, что сказать… не знаю. — потом подняла на меня глаза, блестящие от слез, — ты прости ее… не наказывай. Прошу. Она не ведала, что творила. Пожалей. Не…не убивай ее.

— Ничего не говорите. Не просите прощения… вы не виноваты… я… я не тронул. Она жива. Но дети с ней не останутся. Вы можете видеть их, когда хотите, она — нет.

Когда выходил из ее комнаты — женщина плакала, закрыв лицо руками, и я слышал, как она шептала: "Каааак? Как ты могла, Оксанаааа? Почему?"

Я задавал себе тот же вопрос, я уничтожал себя им двадцать четыре часа в сутки. Смотрел на наши фотографии, стоящие на моем столе. На кучу совместных портретов, где мы все счастливые смеемся, где она…она обнимает меня и смотрит с такой любовью. В какой момент эта любовь пропала из ее глаз?

Когда она решила осмелиться и убить нас? Когда этот недоносок впервые к ней прикоснулся, что она почувствовала? Когда он ее поцеловал, тронул, погрузил в нее пальцы. Ааааааа. Я сходил с ума. Я выл, я глотал водку бутылками и ничего не ощущал, и молил тещу не съезжать. Побыть с ними еще. Она ждала.

И жалела меня. Я видел эту жалость в ее глазах. Видел и понимал — она говорила с Оксаной. Говорила и знает — ее дочь виновата. Кто лучше матери может понимать своего ребенка… и если матери стыдно, то это то самое дно, откуда уже не подняться.

Но самым сложным была беседа с детьми, и я трусливо ее избегал, я прятался от нее, насколько это было возможно, пока ко мне в кабинет не пришел Иван вместе с Русей и маленьким Никитой на руках.

— Пап…пап, оторвись от работы. Мы хотим поговорить.

Я успел спрятать бутылку под стол и обернуться к ним, чувствуя трусливую дрожь во всем теле, и как лохмотья, оставшиеся от сердца, болезненно сжимаются в груди. Но рано или поздно я должен был им сказать… и этот момент наступил.

— Заходите. Поговорим.

— Где мама? — в лоб спросил Ваня, и я стиснул одну руку в кулак, чувствуя, как кольнуло внутри, как выступил пот на висках.

— Она уехала по работе и не скоро приедет.

— Ложь. Она бы с нами попрощалась, — Ваня впервые смотрел на меня вот так. С полным отчуждением и злостью.

— У нее не получилось это сделать. Отъезд был очень важным и внезапным решением.

— Когда она приедет? — спросила Руся, глядя на меня темными с поволокой глазами и заставляя меня судорожно глотнуть воздух пересохшим горлом. Я всегда боялся ее слез и отчуждения. Этот страх остался после моего возвращения на волю… с времен, когда она меня не признавала и не хотела называть папой.

— Не знаю. Через месяц или через два.

— Так позвони ей и узнай, — улыбаясь предложила дочь, — давай сейчас позвоним и спросим. А? Я так соскучилась и хочу с ней поговорить. Пожалуйста, папочка.

Я тяжело выдохнул. Сотовый Оксаны я заблокировал. Возможно, да и скорее всего, она купила новую симку, но на старой отвечал автоответчик.

— Мама сейчас в зоне, где нет интернета. Когда это станет возможным, она выйдет на связь.

— А когда?

— Очень скоро, моя маленькая. Очень скоро.

— Я… постоянно думаю о ней. Я скучаю. Почему она уехала и ничего не сказала? Никита плачет все время и не спит по ночам.

Я знаю… малыш болезненно переносил отсутствие Оксаны. Я сам качал его по ночам, меняя тещу. Эти дни и ночи для всех нас стали адом. Были моменты, когда я хотел послать все к чертям, вернуть ее домой, дать детям возможность быть с ней. А потом вспоминал, как она бежала из дома. К нему. Без них. Она их предала так же, как и меня.

Они ушли. Все вместе. Но только Ваня возле двери обернулся и исподлобья на меня посмотрел. Это был первый холод, проскользнувший между нами… а вечером он превратился в лед. Мальчик пришел ко мне один. Не постучав, открыл дверь в кабинет, и я не успел спрятать бутылку и сигарету. Он прошел сквозь дым и стал напротив меня, сидящего на полу возле стены и смотрящего на завесу густого дыма.

— Куда ты увез нашу маму? Это ты ее выгнал?

— Что? — я прекрасно слышал его вопрос… но не хотел отвечать и переспросить было легче всего.

— То, что слышишь. Я не дурак и не маленький. Это ты выгнал нашу маму. Я все вижу и слышу. Вы постоянно ссорились.

Затушил сигарету в пепельнице и отвернулся от детского взгляда, полного боли и упрека.

— Так бывает иногда, и взрослые разводятся. Твоя мама больше не хочет жить со мной.

— А с нами? С нами она тоже не хочет жить?

— А с вами жить небезопасно, и я не могу позволить вам остаться без охраны.

— Значит, это ты запретил ей видеться с нами? Ты?

Обернулся и, вздрогнув, встретился с мрачным взглядом таких же зеленых глаз, как у Оксаны.

— Да, я запретил. Потому что так надо и так безопасней.

— Мне ты ничего не можешь запретить. Ты мне не отец. И даже не опекун. Я хочу уехать к своему папе.

Смотрит, не отводя глаз, и у меня внутри все переворачивается от боли. Больно ударил. Прямо в солнечное сплетение, вышибая дух. И я даже сдачи дать не могу.

— Пока что это невозможно. Иди к себе в комнату. Мы потом поговорим об этом. И… сестре с братом совершенно не нужно знать таких подробностей. Они маленькие.

— А что нужно? Чтоб они думали, что мама нас бросила?

— Я… я сам скажу правду. Чуть позже. Когда буду знать, что мы будем делать дальше.

— Если не скажешь — я сам скажу. И… и я хочу позвонить маме и услышать ее голос.

— Услышишь… потом.

— Когда потом?

— Потом, я сказал, — выкрикнул и тут же себя возненавидел. — Иди к себе. Хватит устраивать допросы. Завтра в школу. Займись уроками.

— У нас каникулы. Мама всегда об этом знала, а ты… тебя никогда здесь не было. Да и теперь ты здесь со своей бутылкой. Не знаю, с кем нам безопасней оставаться. Никите нужна мама. Ты не вправе нас разлучать только потому, что она не хочет с тобой жить. Она разводится с тобой, а не с нами.

И с этими словами выбежал из кабинета, шваркнув дверью. А я так и сидел на полу, глядя в темноту, не включая свет и сжимая горлышко бутылки. Сколько так просидел, не знаю. Кажется, почти до рассвета. Внутри меня было пусто, настолько пусто, что я прислушивался к этой тишине и ужасался. Потом поднялся с пола, стряхнул с себя обрывки фотографий, измельченные почти в точки, и пошатываясь пошел в нашу спальню. Там все еще пахло ею. Этот запах въелся в стены, подушки, в шкафы и даже в шторы. Запах яблока и ее кожи. Или это он мне кажется.