Французская жена - Анна Берсенева Страница 28

Во Франции кто-нибудь бастовал каждый день – то фармацевты, то энергетики, то транспортники. Слушать про это было Нинке не то чтобы неинтересно, а… все это не имело к ней отношения, вот в чем дело. Ей было все равно, добьются ли фермеры чего они там хотят, повысит ли правительство пенсионный возраст, и даже то, что вроде бы непосредственно ее касалось, увеличение платы за учебу, – тоже было ей безразлично.

Сознавать, что все, волнующее людей вокруг, остается для тебя совершенно чужим, было как-то неприятно. Из-за этого дурацкого ощущения собственной чуждости всему и вся Нинке вдруг показалось даже, что сидит она не в квартире в центре Парижа, а в заброшенном доме где-нибудь в глухой деревне под Тамбовом, и все, что происходит в большом мире, происходит отдельно от нее и не имеет к ней никакого отношения… Кстати, почему вдруг под Тамбовом? Ну да, про Тамбов бабушка рассказывала, она там в войну жила, и мамин новый муж, кажется, родом из-под Тамбова, вот именно что из глухой деревни…

Тряхнув головой, чтобы прогнать дремоту, Нинка допила вино и вскочила с ковра так решительно, будто собралась на баррикады. Здесь не тамбовская деревня! И напиваться в одиночестве ей незачем и не с чего.

Она шла по улицам Марэ, заглядывая в окна всех кафе, открытых в этот час, то есть просто во все окна цокольных этажей, которые образовывали длинную светящуюся ленту. Попробуй еще выбери, где посидеть!

После сытного таджина ужинать совсем не хотелось, и Нинка зашла в бар. Она давно его приглядела – ей понравилось название «Прекрасная Гортензия», и то, что он старый и что сидящие в нем люди о чем-то яростно спорят, что-то горячо доказывают друг другу… Жизни ей хотелось, вот чего! Непонятно только, с чего вдруг ей захотелось погрузиться в чужую жизнь, раньше ведь вполне хватало и собственной жизни, и, главное, собственной жизнерадостности.

Нинка взяла бокал красного вина и уселась за столик у входа. Отсюда было удобно разглядывать посетителей «Прекрасной Гортензии».

«И как они здесь такие получаются? – думала Нинка, переводя взгляд с людей, сидящих за правым от нее столиком, на тех, что сидели за левым, потом – на сидящих у барной стойки на высоких табуретах. Таким же взглядом, любопытным и рассеянным одновременно, она поглядывала и в окно – на прохожих возле бара. – Мне вот никогда в жизни так не одеться! И ведь вроде же ничего особенного – курточка, шарфик… А все другое, чем у нас».

Эти рассуждения полностью относились к входящей в бар девушке в гладком черном пальто и в пестром шарфе. Шарф этот был намотан у нее вокруг шеи таким умелым образом, что играл всеми цветами своей шелковой радуги и выглядел магнетически.

«Ну вот как они так одеваться умеют? – в очередной раз подумала Нинка, провожая взглядом девушку, которая прошла к стойке. – Глаз же не отвести, как от…»

И ахнула! На высоком табурете у стойки сидел Феликс Ларионов. Только что его не было, и вдруг он откуда-то взялся. Ее законный супруг собственной персоной.

– Ничего себе! – воскликнула Нинка, вскакивая из-за стола. – Ты что здесь делаешь?

– Кальвадос пью, – сообщил супруг. – Орать только не надо.

Он взял большую, наполовину пустую рюмку, которая стояла перед ним на барной стойке, и пересел за столик к Нинке.

– А здесь все равно все орут, – пожала плечами Нинка.

«Чего это я, в самом деле? – подумала она при этом. – Затрепыхалась, будто родню увидала».

– Все здесь не орут, а спорят на высокие темы, – сказал Феликс. – Это, к твоему сведению, бар для интеллектуалов.

– Намекаешь, чтобы я поискала другое заведение? – хмыкнула Нинка.

Феликс не ответил. Он мало изменился с того дня, когда они с Нинкой вышли из Грибоедовского загса. Темные глаза посверкивали так же непонятно, и таким же отстраненным, как тогда, было выражение лица. Индеец на тропе войны! Или за трубкой мира?

Курить в баре, впрочем, было запрещено. Нинка и раньше курила мало, а в Париже пришлось совсем бросить. Иначе в большинстве кафе было не посидеть, все время приходилось рыскать в поисках закутков, где разрешено предаваться страшному никотиновому пороку.

– Оставайся, – разрешил Феликс. – Расскажи, как ты живешь.

– Это не высокая тема! – фыркнула Нинка.

– В старом мире всему найдется место, – непонятно заметил он. – Так как?

– Что – как?

– Живешь как?

– А тебе не все равно?

– В общем-то все равно, – пожал плечами он. – Но раз уж мы увиделись, то почему не поинтересоваться?

– Могли бы и не увидеться, – точно так же пожала плечами Нинка. – Я сюда случайно зашла.

– А я не случайно.

– Ну конечно, ты же дня не проживешь без спора на высокие темы!

– Я шел по твоему адресу, – не обратив ни малейшего внимания на ее тон, который самой Нинке казался весьма ироническим, сказал Феликс. – То есть по адресу твоей тетушки. Собирался у нее спросить, где тебя можно увидеть. Заглянул по дороге в бар, рюмку выпить и книжки посмотреть – вижу, ты сидишь.

– При чем тут книжки? – не поняла Нинка.

– Их здесь продают. Если хочешь, можешь купить и вон туда идти читать.

Феликс кивнул на комнатку в глубине бара. Дверь была приоткрыта, и там, в маленькой светящейся гостиной, действительно виден был человек, читающий книгу; на столике перед ним стоял бокал красного вина.

– Сам читай! – фыркнула Нинка. – Ну, так что тебе от меня понадобилось?

– Говорю же, ничего. Хотел спросить, как ты живешь.

– Прекрасно я живу. Еще какие будут вопросы?

Она все ожидала, когда он наконец обидится. Хотя от него же ее наскоки отлетают, как гороховые пульки от кирпичной стенки. Как это она забыла?

– Тогда почему взгляд у тебя собачий? – спросил Феликс.

– Что-о?..

– Почему у тебя тоскливый собачий взгляд? – повторил он.

Нинка хотела уж было обидеться сама, но неожиданно подумала: «Значит, это даже со стороны заметно. Чего ж обижаться?»

– Не знаю, – вздохнула она. – Я, понимаешь, и сама не пойму. Вроде бы и правда все у меня окейно, и день хороший был…

– Что значит хороший?

– То и значит…

И, слово за слово, Нинка не заметила, как пересказала ему весь свой день, да еще выуживая из памяти такие события, которые, когда они происходили в действительности, казались ей мелкими и незначительными.

– И чего же ты не понимаешь? – помолчав после ее рассказа секунду, не больше, произнес Феликс.

– Почему меня такая тоска взяла, вот чего, – объяснила Нинка.

– А что здесь непонятного? Жалко тебе его, вот и все.

– Кого? – машинально переспросила Нинка.

И тут вдруг все, что она чувствовала в этот день, словно вспышкой озарилось в ее сознании. Ну конечно, это так! Ей жалко Жан-Люка, жалко чуть не до слез, и она только потому не поняла этого сразу сама, что ничего подобного с ней никогда не происходило прежде.