Кошка души моей - Полина Поплавская Страница 27

И только после нескольких часов в каком-то молодежном хотеле, когда совершенно истерзанные они лежали и курили, поставив меж собой пепельницу, Стив заметил в иссиня-черных волосах седые нити. Угадав его взгляд, она прикусила губу.

– Это – Мэтью.

– А я женился, Руфь.

– Знаю. Иначе ты не приехал бы сюда. И кольцо.

– Я женился на девушке, у которой дочь от Мэта.

– А, на этой шлюшке. Зачем ты мне это сообщаешь?

– Внучка, Руфь.

– Господи, Стив, разве ты еще не понял, что у меня был только сын. Сын. А больше никого и ничего быть не может. Съезди к Губерту, он сейчас в Бостоне, расскажи об этом, он, возможно, будет рад. Мужчины так сентиментальны. Но со мной об этом больше не говори. – И, докурив сигарету жадной мужской затяжкой, она снова поднесла к его губам свою смуглую точеную ногу.

* * *

Через пару часов Руфь лениво, как на время пресыщенная кошка, потянулась, закинув руки за голову, отчего линия этих смуглых рук, переходящая в тяжеловато-круглые литые шары грудей, стала казаться прочерченной тонким пером по старинному пергаменту постели.

– Сейчас мы с тобой выпьем, – неожиданно произнесла она, выдержав эффектную паузу и позволив Стиву насладиться видом ее напряженно-вытянутого обнаженного тела до того мгновения, как им снова начнет овладевать желание. Руфь нагнулась, отчего волосы ее коснулись пола, и, к великому удивлению Стива, достала из-под кровати початую бутылку вина. – Вообще я решительно против вина в постели, – она разлила темно-красную жидкость по бокалам, извлеченным оттуда же, – занимаясь любовью, человек должен идеально владеть своим телом, как… ну, как фехтовальщик, например… Ибо это всегда поединок, и неточных движений не прощают. А алкоголь расслабляет. – Руфь поднесла к губам бокал с вином, не отличавшимся от них по цвету. – Но сегодня день не совсем обычный: так или иначе, но можно считать, что ты стал отцом. Окропим. – И грациозным, но совершенно точным движением Руфь плеснула вином ему на бедра, и от влажного прохладного прикосновения его желание на время угасло. Отдыхай, еще рано. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь?

– Да. – Обычно Руфь говорила мало, и потому Стив всегда ценил эти редкие моменты. – Да, – еще раз радостно повторил он и прижался щекой к ее узкой теплой ступне.

– Не помню, знаешь ты или нет, что я вышла замуж за Губерта в тот день, когда кончилась вторая мировая война. Да, мне было всего пятнадцать, но я так давно, так страстно хотела жить вдвоем с мужчиной, что родители, – а француженка я только по отцу, мать – чистокровная андалузка, – посчитали за лучшее выдать меня замуж. О, я знала, что могу дарить наслаждение, знала это телом и сердцем, знала очень рано, но, увы, Губерт оказался пустым.

Нет, он не был импотентом, он был вполне нормальным средним мужчиной, но мне, с моими мечтами, он не мог дать ничего. Боже, он не мог даже довести меня до оргазма, он, двадцатилетний здоровый мужик! Через несколько месяцев меня было не узнать: я подурнела и почернела от нереализованной страсти, она жгла меня изнутри, паля ничем не заливаемым костром. Губерт был слишком пуст, слишком легок, слишком мал… Он не умел отдаваться и брать. Лишь изредка, когда во сне он, раскинувшись, клал на меня свою ногу, – а икры у него были хороши, мускулистые, стройные, весомые, – я ощущала столь желанную тяжесть и, даже лежа совершенно неподвижно, испытывала то, чего он не мог дать мне всеми своими трудами. Но завести любовника, пока не родится ребенок, было немыслимо: я слишком дорожу и своей кровью, и своей честью. И я по целым дням простаивала на коленях перед древним прабабушкиным образом Пресвятой Девы Андалузской, чтобы она разрешила меня от такой невыносимой жизни и послала мне младенца. Увы, прошел еще долгий год, полный искусанных в бессилье губ и бесплодных сухих спазмов, прежде чем Богородица сжалилась, и я забеременела. – Стив на секунду оторвался от ее тонких пальцев и снова, уже в который раз, окинул жадным взглядом все поджарое тело Руфи, которое вообще невозможно было заподозрить в материнстве.

Поймав его взгляд, она усмехнулась и снова погрузила губы в вино, которое, казалось, приняло от их прикосновения еще более кровавый оттенок.

– На тех, кто идеально сложен, беременность не оставляет следов, мой мальчик. Я никак не изменила своей жизни, за исключением общения с Губертом, который, слава Всевышнему, стал мне больше не нужен.

Мэтью родился ровно через два года после моей свадьбы, день в день – прямо на ступеньках больницы в Кале, где мы тогда жили. Я рожала без боли и когда поняла, что происходит нечто странное, конечно, помчалась в больницу, но оказалось уже поздно. Когда подбежала вся эта больничная братия, я уже держала его на руках и смеялась, смеялась, смеялась… Майское солнце слепило мне глаза и заливало теплом мое окровавленное платье и ступени. Мэтью был мой сын, мой и больше ничей. Он принес мне все: и восторг материнства, и свободу! Разумеется, к отношениям с мужем пришлось вернуться, но теперь я могла не обращать на это внимания и не замечать их, как не замечают неприятных, но неизбежных мелочей, вроде мытья посуды после гостей. Мне было семнадцать лет, и передо мной лежал весь мир, готовый разделить мои восторги. Правда, в восемнадцать лет мне пришлось еще сдать экстерном лицейские экзамены, но с тем образованием, которое мне дали дома, это не стоило большого труда. Мэтью забрали родители Губерта, но я совершенно не боялась их влияния – он был слишком мой, чтобы измениться от влияния кого-то другого, тем более каких-то худосочных Вирцев. – И Стив, уже добравшийся до высокого, как у балерины, подъема ее ноги, ощутил, как Руфь презрительно содрогнулась всем телом. – В Сорбонне я, разумеется, выбрала психологию.

Тогда там был неслыханный подъем – всем хотелось докопаться, как такое высокоорганизованное животное, именуемое человеком, смогло опуститься в пучины фашизма и его чудовищных проявлений. Я участвовала в самых смелых экспериментах, ибо я знала, что сломать меня трудно, практически – невозможно. Как невозможно сломать жизнь вообще… И все же – дай мне сигарету. – Руфь глубоко, по-мужски затянулась, и какое-то время молчала, глядя в никуда вдруг посветлевшими пустыми глазами. – Я блистала всюду: и на факультете, и на тех богемных сборищах, которые стал собирать дома Губерт, ударившийся в живопись, и просто в случайных компаниях. Знаешь, я иногда любила развлечься этаким переодетым принцем Иосифом [11]по окраинным кабачкам и прочим полулегальным заведениям, которых много расплодилось после войны. Я ничего не боялась, ибо знала возможности своей воли и слабости человеческой психики, мне просто доставляло удовольствие видеть, что, когда я входила в зал, все мужчины внутренне поджимались и делали стойку, как кобели на течную суку.

И это было подлинной жизнью, а все эти научные работы, всевозможные дипломы и защиты – внешняя шелуха, игра ума, фиговый листочек… Закончив курс, я уехала в Штаты, где последним блеском сияла тогда слава Вильгельма Райха, потому что его теория оргона – источника жизненной энергии, заключенной в оргазме – была мне близка и интересна. Но сам он оказался интересней даже своих теорий. – Руфь нетерпеливо дернула коленом, до которого уже добрался в своих ласках Стив. – Спешишь. Многие утверждали, что он спал со своими пациентками – чушь. Его сила была в ином – в уменье чувствовать жизнь и проживать каждое ее мгновение с такой полнотой, какой другим хватало потом на месяцы. И я работала с ним до самого конца, и до сих пор горжусь этим…