Месть женщины среднего возраста - Элизабет Бушан Страница 27

Поскольку половина во мне – от моей матери, неудивительно, что у нас были некоторые одинаковые привычки.

Когда жизнь становилась невыносимой, а мысли – слишком мрачными и утомительными, я шагала из комнаты в комнату – точь-в-точь, как Ианта после смерти моего отца. Я шла в кабинет, бесцельно шуршала бумагами на столе, бродила по комнате для гостей, спускалась по ступеням обратно в кухню.

Эти рефлекторные движения я, должно быть, переняла у мамы: может быть, это был способ справиться с большой утратой или хотя бы удостовериться, что тело до сих пор функционирует?

Дни тянулись, переходя в ночи, а ночи – в дни.

Мне позвонил служащий из «Глисон»:

– Это миссис Ллойд? Прислали новый пылесос, который вы заказывали. В среду кто-нибудь будет дома?

– Я не знаю, – ответила я.

– Миссис Ллойд?

– Да-да, будет.

Собственные реакции пугали меня. За одну ночь я потеряла способность решить простейшую проблему. Я часами придумывала, что скажу Натану, – возводила целое архитектурное сооружение из новых начинаний и обещаний – и тратила столько же времени, решая никогда, никогда в жизни его больше не видеть.

Закрывая глаза, я представляла, как осыпаю Минти грязными ругательствами. Когда я прогоняла эти картины, на их место приходили другие, в которых я делала ей больно.

Я перебрала все обычные упреки из серии «Натан, как ты мог так поступить со мной?» Я напоминала ему, что была хорошей женой, любила его, родила ему детей, прилично зарабатывала. Я была ему верна. И получила паршивые проценты по своим эмоциональным инвестициям.

А как насчет моего увольнения? Как такое могло произойти? Где же справедливость?

Вот так я и металась – от работы к браку, от брака к работе. Одно было серьезнее другого, но все при этом взаимосвязано.

Я не могла есть и к концу недели еле держалась на ногах.

Пыталась читать, но книги валились из рук.

Слушать музыку было невыносимо.

С наступлением темноты я лежала на кровати с горячими, сухими глазами и молила о сне.

Иногда, если везло, я проваливалась в дремоту, и мне всегда снился залитый солнцем сад: войлочные листья оливы, аромат весны, свежий, легкий и сладкий; мне снилось, как я зачерпываю землю и просеиваю ее между пальцев. В моих снах на этом нежном фоне раздавался голос: он твердил, что сад – моя опора, его изменения и едва уловимые различия никогда не бывают вероломны. И все же стоило мне нетерпеливо побороться с задвижкой французских окон и выйти на улицу, как я ничего этого не видела. Духота транспортных выхлопов душила резкий, пряный аромат; почва сбилась комками и окислилась, растения поникли. Сад был мертв для меня, а я для него. И чаще всего я возвращалась в дом.

Я пила виски Натана и, как когда-то моя мать, беспрестанно шагала по дому.

* * *

– Его так расстроила заварушка с Суэцким каналом, – призналась Ианта, когда я достаточно подросла и уже знала, что такое Суэцкий канал. – Это отца и убило.

Думаю, мама была права. Передача Суэцкого канала задела за живое моего отца с его старомодными понятиями о чести, потревожила его больную сердечную мышцу, о чем мы узнали слишком поздно.

– Он был так зол, – рассказывала мама, – и унижен этим позорным делом. Папа говорил, что мы должны стоять впереди всего мира, а превратились в гитлеровское государство. С тех пор он был уже не тот что прежде.

Его сердце замерзло навсегда в январе, в ту неделю, когда праздновали мое одиннадцатилетие. Холод убивал, кладбища были переполнены, и городской совет издал указ, запрещающий людям умирать в пределах прихода Йелланд. При малейшем подозрении, что кто-то собирается отдать богу душу, его перенаправляли в соседний приход. Мой отец от души посмеялся над этим:

«Нет ничего потешнее городского совета, который считает себя Богом».

Я рада, что он тогда сумел увидеть во всей этой ситуации горькую иронию и потешался над ней.

От холода с кончиков пальцев сходила кожица и трескались губы. В то утро, когда умер отец, я настежь распахнула окно своей спальни и выглянула на улицу. За ночь выпало еще больше снега; небо прояснилось. Вересковая пустошь побелела и засверкала; ветер вычертил орнаменты на красивых заснеженных равнинах. Мое дыхание превращалось в пар, щеки горели. Я прислонилась к оконной створке и представила, что за окном меня ждет гигантский пирог в честь дня рождения, который достанется только мне.

Внизу, на стуле у очага, отец поджаривал хлеб, насаженный на вилку, пил чай и разыгрывал ежедневную пантомиму поиска очков. Потом он застегнул свое твидовое пальто и надел кепи.

– Я возьму лопату, – сказал он матери, – и расчищу дорожку. Он так и не вернулся.

Его нашла Ианта: он все еще сжимал лопату в быстро остывающих руках. Сердечный приступ. Причина его смерти была столь обыкновенна, что это событие не вызвало особого интереса соседей. Он не оставил завещания: это послужило причиной пущей неразберихи и горя. Возможно, мой отец верил, что врачи способны излечить себя сами. Но скорее всего, он попросту игнорировал свою болезнь. Если бы он подозревал, что его сердце так слабо, уверена, он бы попытался оплатить все свои долги, которые появились потому, что в своей деревенской практике он основывался на принципе: долг важнее прибыли.