Еще одна блондинка - Сандра Мэй Страница 27

И все это время он добивался, чтобы меня ему отдали. Сколько он бумаг перетаскал в этот опекунский совет – жуть! Но даже Суперпупс, хоть он и специалист по крючкотворству, не смог ничего ускорить. Правда, виделись мы уже почти каждый день, я обедать к дяде Гарри ходила, а спать возвращалась в приют. В четырнадцать лет меня к нему отпустили насовсем. Прямо в день рождения.

Читать и писать – это все он меня научил, не учителя. Приносил мне книги из своей библиотеки, покупал гору пирожков, мороженого – и я сидела на бульваре и читала взахлеб. Когда уже переехала, он предложил пойти в колледж, но я же только что вырвалась к нему из одной тюрьмы, зачем мне была другая? Я сказала, что не пойду, что хочу остаться с ним. Жюв ругался, Кошелка стыдила меня, а дядя Гарри был рад. Я видела, хоть он и не показывал вида.

Я очень его любила, Джон. Он был очень хороший человек, твой дядя Гарри. Добрый – я таких не встречала и, наверное, не встречу. Ни один ребенок мимо него без конфетки или без шарика не проходил. Клошары у него питались посменно. Не наглели, записывались поочередно, а он смеялся: разве можно наесться на неделю?

Он меня никогда не воспитывал, не жучил, хотя характер у меня с малолетства был умереть – не встать. Но и слушалась я только его, дядю Гарри. А потом, когда он умирал, мне стало так страшно и так тошно, что я опять в приют отправлюсь... Тут он мне и сказал про тебя. Говорит, хороший человек, не обидит. Смешно! Разве меня можно обидеть, такую?

– Можно...

– Заткнись, Джон. Не начинай. Думаешь, я тюрьмы испугалась там, в участке? Нет. Просто... как-то странно все повторилось. Портмоне я у тебя сперла, а ты оказался тем самым, кого дядя Гарри мне в опекуны определил. Судьба. Я решила с ней не спорить.

Мне очень у вас нравится. И ты не злись за мои шуточки, я не по злобе. Я с детства привыкла – чем тошнее жизнь, тем шире должна быть улыбка. Иначе погибнешь. Как в цирке, где ты ни разу не был. Даже если больно до слез – улыбайся!

– Тебе было у нас... больно?

– Нет. Мне было хорошо. Дядя Гарри уже научил меня не чувствовать себя сиротой. А вы – вы его семья, я это поняла. Вы его любили, и он вас любил. Мне хотелось вас развеселить. Растормошить как-то. Вроде получилось, только вот тебя разозлила...

– Что ты! Я просто... Я совсем неправильно жизнь прожил, Жюли. Хотел, чтоб все было тихо, спокойно. Мне казалось – это самое главное. Ты все изменила.

– Да уж. Это я могу.

– Пойдем домой?

– Посидим еще. У меня нос распух и глаза до конца не открываются.

– У меня тоже.

– Джон! Ты ревел?!

– Ну... нет!

– Ты ревел! Как девчонка!

– Перестань. Я не ревел. Но мне было очень тошно.

– Мне тоже.

– Жюли, а дядя Гарри ничего не говорил... насчет удочерения, отцовства...

– Ох, чудной же ты парень, граф! Ну спроси ты прямо – не его ли я доченька, в незаконном браке прижитая? Отвечаю – нет. Мы же случайно с ним познакомились. Правда, он очень переживал, когда я про свою маму рассказывала. Сказал, что в молодости тоже любил актрису, да вы ему жениться не разрешили.

– Ну меня тогда на свете не было...

– Он не обижался. Говорил, что сам был дурак. Не надо было в истерику впадать и дверью хлопать. Надо было по-своему делать. Назло всему. Вот он потом всю жизнь и делал по-своему. Так что я ему не дочь. Но он мне – отец. Настоящий. Любимый. И любящий.

– Я тебе завидую.

– Еще чего. У тебя же был свой отец. И ты его любил, а он тебя вообще обожал. Дядя Гарри рассказывал... Я ведь все-все знаю, и про Форрест-Хилл, и про вас всех. Про маму твою, как она все не могла ребеночка родить, а потом рискнула, родила тебя. Плохие люди так не сделают.

– Жюли. Только не ешь белену...

– Джон, не надо. Мне и так плохо. Я... у меня ведь ничего такого никогда не было. Ни с кем. Кошелка, правда, сомневается, но это ее дело. Я под мальчика всю жизнь косила и с пацанами дружила, чтобы меня не завалили в первой же подворотне. Матери у меня нет давно, а с дядей Гарри мы проблемы пола не обсуждали по понятным причинам. Так что... давай, не будем ни о чем таком говорить. Все и так ясно.

Джон прикусил язык. Все внутри у него рвалось и орало совершенно противоположное: ничего тебе не ясно, глупая, ведь я же умираю от любви к тебе, я жить без тебя не могу, я задыхаюсь, когда тебя нет рядом, я живу только тобой одной!

Но разум наверстывал упущенное. Не усложняй ее и без того запутанную жизнь. Она совсем девчонка, у нее все впереди. Пройдет первый морок, туман рассеется, и она заскучает рядом с тобой. На смену страсти придет отчуждение, потом презрение, равнодушие... Ты будешь жить в своем мире, она уйдет в свой. Не ломай ей судьбу. Помоги, как помог дядя Гарри, бескорыстно и ничего не требуя взамен.

Сумерки наплывали со стороны леса. Трава стала мокрой. Посвежело. Они просидели здесь целый день и даже не заметили этого.

Поднимаясь, девушка охнула и почти упала обратно на землю.

– Что такое, Жюли?

– Ногу подвернула, когда бежала. Думала, пройдет, а она распухла...

Он вскинул ее на руки, очередной раз поразившись ее хрупкости. Золотые волосы теплой волной упали ему на плечо.

Он пойдет медленно-медленно. Он не испугает ее ни словом, ни взглядом, ни жестом. Сдержит дыхание. Утихомирит бешено бьющееся сердце. Но он будет идти долго-долго, и у самого сердца, на груди его будет лежать девочка с зелеными глазами. Девочка, которую ему никогда не назвать своей женщиной. Девочка, растопившая ледяной панцирь его души.

Он подошел к крыльцу и вымученно улыбнулся.

– Все руки оттянула!

– Не ври, граф. У меня вес пера. А это еще кто?

Джон вскинул глаза и замер, инстинктивно прижав Жюли к себе.

Черноволосая и бледнолицая дива каменным изваянием высилась на верхней ступеньке лестницы. Мелодичный голос разнесся по всей аллее – так, по крайней мере, показалось Джону.

– Мы вас заждались. Леди Гортензия развлекла меня разговором, и теперь я в курсе событий, в которые ты, милый, не удосужился меня посвятить. Так это и есть твоя воспитанница? Подойди, милая девочка, я познакомлюсь с тобой.

Жюльетта медленно перевела взгляд на Джона. Лицо ее приобрело безмятежно-придурковатое выражение, и она прошептала восторженным сценическим шепотом, прекрасно различимым для окружающих:

– Папочка! Так это моя мамочка? Какая красавица! Спасибо тебе, добрый, милый папочка!

С этими словами она птицей спорхнула с его рук – он даже не успел удивиться насчет ноги, – взлетела по лестнице и повисла на шее ошеломленной и испуганной Меделин, покрывая ее лицо горячими и на редкость слюнявыми поцелуями. При этом она продолжала верещать в полный голос и называть Меделин «мамашей».