Колдунья - Сьюзен Флетчер Страница 27

Но я знала, что найду ее. Я всегда знала.

Пока солдат пыхтел на мне, а мой рот был забит грязью, я думала: «Я познаю ее. Однажды я полюблю мужчину всем сердцем. Он возьмет меня за руку. И этот солдат не будет обладать мной и не заберет мою невинность».

Вот что я скажу вам: какие же мы удивительные существа! Что за силы таятся в нас — во всех нас. Мы поймем, что уже все знаем, если проведем немного времени наедине с собой. Поймем, на какую глубокую любовь мы способны.

Уходите? Уже? Сегодня я чувствую себя потерянной. Потерявшейся во всем этом.

В конечном итоге я нашла мужчину, с которым я могла лечь. Его звали Аласдер. Его волосы цвета мокрого склона холма и старого папоротника — насыщенный земельно-рыжий цвет. Он видел красоту в яичной скорлупе и любил своего сына. Однажды он сказал: «Ты…»

Вернетесь? Завтра?

Я перенесу нас в Хайленд. К высотам. К небесам, раздуваемым ветром.

Любовь моя, я счастлив. Идет снег, и я так далек от всего, что мне дорого, но все равно счастлив. Какое счастье (это слишком слабое слово, чтобы выразить то, что я чувствую) видеть твой чёткий почерк, дотрагиваться до нижней части листа, на которую опиралась твоя ладонь, пока ты писала! Я ощущаю тепло твоего тела, исходящее от бумаги. Конечно, это мне только кажется, но в такую погоду, как эта, мы часто мечтаем о тепле и думаем, что чувствуем его. Ты ведь знаешь, я очень по тебе скучаю.

Я читаю твои слова, сидя в кресле у окна с видом на холм и на северо-восточную часть озера, которая все еще покрыта толстым льдом. Я подбросил дров в огонь, укутался в плед и раскрыл твое письмо, и мне чудится, будто ты сама произносишь эти слова в моей комнате. Когда-то я просил тебя не называть меня «дорогой», помнишь? Мне казалось, что это умаляет достоинство и значимость — те качества, которые должны быть у каждого человека, как говорил мой отец. Как только я мог подумать, что подобное обращение отнимает достоинство? Это слово само по себе достойно, я думаю, потому что любовь — подлинное, достойное чувство между мужчиной и его женой, это Божественный дар. Я благословлен им. Я глажу буквы большим пальцем.

Мне нравится, что мы не одинаковы. Иной мужчина желает, чтобы жена во всем соглашалась с ним — даже, пожалуй, таково большинство мужчин. Но ко мне это не относится. Именно ты, и никто иной, — та женщина, что нужна мне. Джейн, я глубоко восхищен тем, как ты видишь мир своими мудрыми темно-синими глазами.

Ты пишешь: «Возможно, ее ранит слово „ведьма“ и причина твоего прихода. То, как ты говоришь об узнице (лучше вместо „ведьмы“ я буду использовать это слово, тем более что оно вполне подходит для нее)». Я догадывался, что твой отклик будет именно таков, ведь тебе никогда не нравился этот термин. Ты продолжаешь удивлять меня своим красноречием и откровенностью. «Она человек, как и все мы, — пишешь ты, — и если не кормить и не поить живое существо, оно приобретет весьма плачевный облик, а потом и вовсе погибнет». Ты права, любовь моя, и мне стыдно за свою предубежденность. В моей голове звучало слово «ведьма», я смотрел на нее и кипел негодованием. Я буду просить у Господа прощения — потому что не Он ли учит терпимости, не Он ли внушает нам, что нет навеки потерянных душ? «Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего» (Псалом 21: 25) — так сказано на одной из траченных молью страниц твоей Библии. Я надеюсь, что ее еще можно читать. Куплю тебе новую, не тронутую насекомыми, любовь моя, когда в один прекрасный день вновь ступлю на землю Ирландии.

Так что я не должен видеть в ней лишь ведьму или полуживотное. Она больна. И возможно, как бывает со многими больными, малая толика участия — это уже половина лечения. Ее одиночество, спутанные волосы и рассказ о себе суть отражения ее духовного уродства, происходящего от недостатка любви. На самом деле это чудо, что она не злая и не жестокая.

Судя по всему, Джейн, любая жестокость в ее жизни была направлена против нее, а не совершена ею.

Сколько в тебе нежности! Я бросаю взгляд на твое послание и вижу: «Если эта женщина говорит об одиночестве, то она самом деле несчастна». И это великодушные слова. Я чувствую, что ты уже составила мнение о Корраг, словно некогда встречалась с ней и не признаешься мне в этом. Быть может, ты еженедельно пересекаешь Ирландское море и спускаешься в тюрьму с фонарем, благоухая фиалковыми духами, и садишься на табурет… Я знаю, что ты этого не делаешь. Но мне известно, что у женщин есть тайны, не доступные нам. Вчера вечером я слушал, как Корраг говорит о зимнем рассвете — о розовых небесах и тишине, — и думал, что тебе понравилось бы услышать такие слова, увидеть такое небо. Ты моя драгоценная птичка. Я слышу, как дом в Глазго наполняется твоим пением, даже когда ты не говоришь ни слова.

Вот истина, которую я понял благодаря тебе: если бы ты, Джейн, имела привычку неистово жестикулировать и издавать пронзительные звуки, я бы счел это оригинальным и очаровательным. Но раз все это делает узница, я называю это безумием. Вот в чем моя ошибка.

«Не будь ослеплен Яковом, дорогой мой. Не бери на себя Божью волю». Ты пишешь намного лучше, чем я, а ведь я изучал искусство красноречия. Я читал твои слова и размышлял над ними, лежа в постели. Беру ли я на себя Божью волю? Смею ли трактовать Его замысел в отношении меня? Я не могу сказать. Но ты права, что напоминаешь мне о необходимости смирения и непредвзятости. Я всегда думал, что восстановление Якова в его правах — главная причина, по которой нахожусь в этой стране. Это прежде всего причина, по которой Ирландия изгнала меня, назвав изменником за то, что я не принял Вильгельма как короля. Но я могу ошибаться, думая так. Он — наш Господь — идет удивительными путями. «А я как зеленеющая маслина в доме Божием и уповаю на милость Божию во веки веков» (Псалом 51: 10). Наверное, моль прочла и это. Она очень начитанная, христианская моль.

Мне жаль, что ты недовольна ирландской погодой. Это покажется нелепостью, если я скажу, что скучаю по нашим дождям? Я скучаю по любой погоде без снега и льда. Был бы я сейчас в Гласло, пошел бы гулять под дождем, чтобы чувствовать капли на лице. Потом вернулся бы к тебе.

Конечно, я ее очень внимательно выслушаю. Ты права, у каждого из нас есть своя история, есть право рассказать ее и быть услышанным. Ты не видишь в Корраг негодяйки, и я должен посмотреть на нее твоими глазами. Знаю, мысли о ее смерти беспокоят тебя. По правде сказать, я удивлен, что это некоторым образом беспокоит и меня. Я не думал об этом при первой встрече с нею — считал, что дьяволопоклонник не должен жить. Но теперь я не считаю, что она из таких. Она богохульствует, и это является грехом, и она кое-что украла на своем веку. Но надлежит ли за такое карать смертью? Не уверен. Кроме того, с ней скверно обошлись солдаты. Я не стану больше писать об этом, дабы не причинять тебе страдания, — но рад сообщить, что они, замыслившие причинить ей зло, не достигли успеха. Даже преступники не заслуживают подобного обращения.

Темные нынче времена. Кажется, так мало света в сердце и душе у каждого из нас. Мне дарят свет лишь Библия и ты. Еще я признаюсь, есть нечто светлое в ее характере, — наверное, ее любовь ко всему живому, ко всему сущему, отчего мой шаг становится немного легче, когда я покидаю тюрьму и иду под снегопадом в гостиницу. Я бы назвал это обаянием. Но мы давно отказались от таких слов.