Через пять лет - Ребекка Серл Страница 27

В средней школе мы с Беллой, бывало, проверяли друг дружку на прочность игрой под названием «Стоп». Мы принимались описывать какие-нибудь омерзительные и тошнотворные явления и не успокаивались до тех пор, пока у слушателя не сдавали нервы и он не орал: «Стоп!» На мысль об игре нас навел протухший в морозилке кусок мяса – с него-то, горемычного, все и началось. Затем последовали муравейники, волдыри от ядовитого плюща, коровьи внутренности и снующие по дну общественного бассейна кишечные палочки.

Эта игра пришла мне на ум следующим утром, когда я вышла на пробежку и увидела мертвую чайку с вывернутой шеей, сломанными крыльями и сплошь облепленную мухами, копошащимися в кровавой плоти, из которой алым флагштоком торчал кусок позвоночника.

Где-то я читала, что чайки умирают мгновенно и в воздухе. Представляете, сидите вы на пляже, попивая апельсиновый сок, и вдруг – бамс! – вам на голову падает чайка.

Над дюной, укрывая ее рассветной пеленой, стелется густой и плотный туман. Будь у меня глаза как у орла, я бы, возможно, разглядела вдали собрата-бегуна, готовящегося к осеннему марафону. Но таких глаз у меня нет, и, насколько я вижу, здесь только я одна.

Я склоняюсь над чайкой. Вероятно, прошло немногим более пары часов, как она умерла, но здесь, в природе, круговорот жизни и смерти происходит быстро.

Я фотографирую ее для Беллы.

Когда я встала сегодня утром, никто даже не шелохнулся. Дэвид спал без задних ног, сверху тоже не доносилось ни звука. Впрочем, иного я не ждала – на часах было всего-навсего шесть. Случается, Ариэль пробуждается засветло, чтобы поработать. Прошлым летом я пыталась уломать ее побегать со мной, но только зря потеряла время, выслушивая ее бесконечные извинения и отговорки. Так что в этом году я зареклась кого-нибудь с собой брать.

Я никогда не любила долго валяться в постели, а уж в такие дни, как сегодня, дрыхнуть после семи утра кажется мне вопиющим преступлением. Я люблю утро. Люблю подниматься ни свет ни заря. В раннем утре есть что-то невыразимо прекрасное, неповторимое, редкое. В такие минуты, даже не выпив первой чашки кофе, я чувствую, что могу свернуть горы. Ведь впереди целый новый день.

До коттеджа всего ничего – две мили, и я скоро возвращаюсь домой. Все спят как сурки. Поднявшись на крыльцо из серого ракушечника, я бесшумно отворяю раздвижную дверь и пробираюсь на кухню. Футболка насквозь промокла от пота и морского тумана. Я снимаю ее, бросаю на спинку стула и, как есть, в спортивном топе, иду к кофеварке.

Поднимаю крышку, вставляю фильтр, засыпаю четыре ложки кофе с горкой, добавляю пятую. Превосходно. Ставлю локти на стол, наклоняюсь в ожидании, когда первая капля бодрящего напитка упадет в колбу, и вдруг слышу на лестнице шаги Беллы. Ее походку я не спутаю ни с чем. Я знаю, это она. Я оттачивала это знание десятилетиями, в те ночи, когда Белла оставалась у нас в доме и тихонечко кралась на кухню, чтобы перекусить чем-нибудь на сон грядущий. Да я с закрытыми глазами скажу, она это входит в комнату или нет.

– Ух ты, ранняя пташка, – приветствую ее я.

– Я ведь вчера не пила. – Белла присаживается на стул, а я достаю из буфета вторую чашку. – Как спалось?

– Хорошо. – Дэвид спит как убитый. Не храпит, не вертится с боку на бок. Спать с ним рядом – это все равно что спать в одиночку. – А пробуждение под шум океана еще лучше.

– Как в те годы, когда твои родители арендовали коттедж на берегу Атлантики, помнишь?

Кофе, ворча, заполняет колбу. Я оборачиваюсь к Белле. На ней белая кружевная ночнушка и распахнутый махровый халат. Волосы ее взъерошенными прядями свободно ниспадают на плечи.

– Ты была там? – хрипло спрашиваю я.

– Само собой. – Она смотрит на меня как на чокнутую. – Вы же арендовали коттедж до тех пор, пока нам не стукнуло четырнадцать или около того.

Я трясу головой.

– Мы отказались от аренды после того, как Майкл…

Слова застревают у меня в горле. Столько лет прошло, а я до сих пор не могу произнести их.

– Ничего подобного, – возражает Белла. – Он оставался за вами еще года четыре. Тот коттедж, в Маргейте. С голубым навесом.

Я вытаскиваю колбу, и та недовольно шипит – слишком рано! До половины заливаю чашку Беллы и пододвигаю к ней.

– Ты ошиблась. Это был не наш коттедж.

– Нет, ваш, – упорствует Белла. – Как раз на первой линии, у океана. Маленький белый домишко с голубым навесом. Ну же – голубой навес!

– Не было там никакого навеса, – отрезаю я, подхожу к холодильнику, достаю миндальное молоко и сухие сливки с привкусом фундука. Надо же, Белла и про них не забыла.

– Нет был, был, – настаивает Белла. – В двух кварталах от автозаправки. Вы хранили там велосипеды, и мы запирали их на ночь в коттедже с голубым навесом!

Я протягиваю ей миндальное молоко. Она встряхивает упаковку и выливает содержимое в кофе.

– Сегодня на пляже я видела мертвую чайку, – говорю я.

– Мерзотную? Искореженную? Всю ломаную-переломанную? Разбитую на кусочки? С выклеванными глазами и пустыми глазницами?

– Стоп.

Я подталкиваю к ней телефон, и она разглядывает фотографию.

– Видала и пострашнее.

– Знаешь, когда они умирают, они падают с небес на землю.

– Да ну? Впрочем, куда им еще падать?

Кофе перестает литься в резервуар, и кофеварка переходит в режим ожидания. Я наливаю себе полную чашку и от души высыпаю в нее сливки.

Пристраиваюсь рядом с Беллой.

– Похоже, сегодня не позагораешь, – вздыхает она, вертясь на стуле и вглядываясь в окно.

– Распогодится.

Белла пожимает плечами, отхлебывает кофе, морщится.

– Не понимаю, как ты пьешь эту миндальную воду, – недоумеваю я. – Зачем над собой издеваться? На лучше, попробуй.

Я протягиваю ей свою чашку.

– Это молоко, – кривится Белла.

– Да какое это молоко.

– Мне и такого хватит. Меня и без него всю неделю мутит.

– Тебе нездоровится?

Белла судорожно сглатывает. Я деревенею.

– Думаю, я беременна, – выдыхает Белла. – Я почти уверена.

Я поднимаю глаза. Лицо Беллы озаряет ярчайший свет. Ослепляющий, будто солнце.

– Так ты думаешь или уверена?

– Думаю, что уверена.

– Белла!

– Да, понимаю, звучит по-идиотски, но неделю назад я стала чувствовать себя как-то странно.

– Тест делала?

Она качает головой.

Белла уже беременела. От парня по имени Маркус. Она любила его без памяти, он же без памяти любил кокаин. Она так ему и не открылась. Нам тогда было то ли по двадцать два, то ли по двадцать три года. Это был наш первый год в Нью-Йорке – суматошный, нелепый, головокружительный.