Визит нестарой дамы - Мария Арбатова Страница 27

– Я представляла, что у меня есть дочь, оказывается, я ошиблась.

– Я занята сегодня, – предельно терпимо ответила я, и она швырнула трубку. С матерью я долго занималась той же благотворительностью, что и с подругами. После развода с отцом она не купила себе ни одной вещи, ее гардеробом, досугом и здоровьем занималась я, в ответ на что она бросала меня с больными детьми в самых критических ситуациях, опускала на всех взлетах и сладострастно обсуждала все мои падения. Мать была пожилой копией Пупсика, они даже внешне были похоже больше, чем со мной. Та же полнота, черноволосость, та же инфантильность, тот же виновато-капризный близорукий взгляд из-под очков, та же фальшивость. Видимо, мне надо было построить копию отношений с матерью, быть использованной и униженной, чтобы получить разрешение на введение матери в зону критики.

Почему меня так задевало отношение матери, трезво презираемой по интеллектуально-этическим параметрам? Видимо, ее родительская незрелость и душевная неловкость отнимали у меня историческую протяженность и обкрадывали энергетически. Я поняла к своему возрасту, что мать, обожающе глядящая на своего ребенка, фиксирует его в космосе, как бы вытаптывая для него теплую полянку. На любом человеке изо всех сил написано, как его любили в детстве. Я все время смотрю в глаза прохожих. В массе они либо испуганы, либо спрятаны внутрь, либо затянуты пленкой защищающейся злобы. Все это – только отраженье глаз глядящих на них в детстве мам.

У Димки глаза пытливо-настороженные всегда, даже во время оргазма; его мать совершенно не поняла, кого она родила и как с этим существом управляться. У Андрея – кокетливо-напряженные, мать все время позировала перед ним и проверяла на нем эффектность как на зрителе. У Пупсика – искусственно-доброжелательные, если ей что-то надо, и совершенно стеклянные, если ничего. Она вообще перестает слышать то, что ее не интересует, просто выключается, как телефон, даже не припудриваясь хорошими манерами. Ты говоришь, а на том конце провода никого; меня это совершенно потрясало на фоне ее остальной нормальной психической устроенности. У Ёки глаза жесткие и недоверчивые, она в сто раз добрее и щедрее собственных глаз. У Тихони глаза бегают, Тихоня сотворен как существо, принимающее любую форму, кроме спокойной и расслабленной. У Васьки глаза агрессивного позера: «или вы меня полюбите, или я дам вам по роже». У всех в глазах история болезни и состав преступления родителей.

Свои глаза я никак не могу разглядеть даже по фотографиям.

Кажется, в «Арабском кошмаре» есть история про говорящую обезьяну, несчастную от того, что она – дело рук волшебника и, обретя собственную жизнь, может быть уничтожена, наскучив ему. Изысканная дама советует обезьяне заставить волшебника понять, что, сотворив обезьяну, он создал большее, чем представлял, большее, чем простое отражение его разума.

– Ну мы наконец будем завтракать или нет? – снова вломилась Дин.

– Давай. – Есть не хотелось, но надо было посидеть за кухонным столом, обозначая вступление в новый день.

– Что у нас сегодня? – нагло спросила она, потягивая сок.

– В стоимость путевки входит и твой досуг?

– Ты же все равно ни черта не делаешь!

– Это тебя не касается!

– По-моему, у тебя творческий кризис.

– А ты думала, что ты муза и твое присутствие с денежными разборками должно вдохновлять? – разозлилась я.

– Ну нельзя же так жить, вставать к обеду, маяться до вечера, уставать только на тусовках! Когда ты последний раз подходила к холсту? – Она нарывалась.

– Еще пара советов, и ты будешь жить в гостинице и выступать перед горничными, – предупредила я. Меня достал наставнический пафос матери, подруг, Андрея. Заловив меня в момент растерянности, они излагали, что я никогда ничего не достигну в жизни даже после того, как я достигла большего, чем они, вместе взятые, а главное – большего, чем требовалось моему честолюбию.

Валере никогда не приходило в голову объяснять, по какому режиму мне целесообразней жить. Он мог жаловаться, что когда он встает, я сплю, а когда я расхожусь к вечеру, он валится с ног, но это не помешало нам построить часовое пространство так, чтобы внутри его каждому было комфортно. Валера дал мне привыкнуть к жизни в пространстве без окрика и совета, и теперь я охраняла это пространство, как сторожевой пес дачный участок.

Валера считал, что любой брак, не построенный на честном партнерстве, превращается в отношения опекаемого и опекающего, у него не было плебейских представлений о разделении на мужские и женские обязанности в быту и в профессии. Я мгновенно ощутила себя рядом с ним не бабой, рисующей и рефлектирующей в ущерб домашнему хозяйству, а членом семьи, ориентированным сначала на реализацию своего потенциала, а потом на исполнение одной четвертой домашних обязанностей. Подруги, застающие его за мытьем посуды, готовкой и стиркой, шептали, что я потеряю мужика. Нас с Валерой это веселило. И в квартире, которую убирали, когда хотелось, а не на отметку перед персонажем по имени «а вдруг кто зайдет», стало уютнее, чем в той же квартире при Андрее.

– Мне не хочется тебя обидеть, но эта праздная русская жизнь… так непривычна. В Америке каждую потерянную минуту ощущаешь как потерянную каплю крови, как потерю новых возможностей.

– Каких возможностей? Заработать лишний доллар на лишний ресторан и лишний круиз? Меня это не возбуждает. Куда мне торопиться, я же не бизнесу себя посвятила… Твой брат, между прочим, неделями валялся на диване с книжкой и никаких возможностей не потерял.

– Он очень, очень изменился… У него стала другая группа крови.

– А меня устраивает моя группа.

Мы бы снова начали цапаться, но я остановила себя. Я давно отдискутировалась на тему оптимального образа жизни. С Димкой перед отъездом мы ругались до хрипоты. Потом уехала моя подруга, лучший реставратор страны по коврам, чтобы стать американской домохозяйкой. Потом уехала другая моя подруга, отличная актриса, чтобы стать голландской массажисткой. Потом уехала третья моя подруга, математик, чтобы стать израильской нянькой. Я сначала наелась дискуссий и печальных подтверждений своих прогнозов. А потом еще изнасиловала себя тактичными эпистолярными фенечками «хорошо, что ты вовремя уехала, тебе бы сейчас было так трудно в России» в ответ на их депрессивное нытье. Конечно, кто-то делал на Западе карьеры и состояния, но эти люди никогда не были моими друзьями. Они были «не из наших», я не говорю, что кто-то лучше, кто-то хуже, но они были из другого садика.

– Давай посмотрим центр, пообедаем в приличном месте, говорят, у вас открылись ночные клубы. Представляю, какая это пародия, но не сидеть же дома.

– На кабаки и клубы времени жалко. А по центру пошли погуляем. – Без Дин мне было бы чем заняться, но теперь пространство жизни стремительно организовалось под ожидание завтрашней встречи. О другом думать не получалось.

В дверь позвонили, по небрежности звонка читалось, что это соседка – Аська.

– Сейчас насладишься экзотикой переходного периода, – предупредила я, и через минуту худенькая болтливая Аська уже сидела за кухонным столом, заплетя ноги кренделем, и, запивая сигарету соком, верещала.