Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон Страница 27

Но главное, у нее будет семья, потому что в Байоле она вообще ни с кем не общается, в гости ни к кому не ходит и ее никто не навещает. Так что для нее ничего особенно не изменится, если не считать того, что они опять будут вместе. У нее же никого больше нет, чуть повысив голос, сказал он, только внук и дочь, так зачем им жить в разных концах Франции, встречаться два раза в год и скучать друг по другу все остальное время? Всего-то и делов, что организовать ей перевозку мебели и прочих вещей. Их у нее немного, он уже составил список. Даже если забрать с собой оба шкафа и старинную швейную машинку, все легко поместится в небольшом грузовике, который можно взять напрокат в Клермоне. Поведет его Поль. Бабушка заранее упакует вещи, так что они обернутся туда и обратно за два дня; лучше всего сделать это в августе, в крайнем случае до Дня Всех Святых, одним словом, до наступления зимних холодов. Потому что зимой, когда все кругом заметет снегом, он сможет оставаться у нее ночевать, а спать будет на диване. На слове «диван» он почему-то запнулся и стал ладонью сметать в кучку рассыпанные по клетчатой клеенке хлебные крошки.

Подошла Лола и села позади мальчика, насторожив уши, словно готовясь к атаке. Эрик ни на кого не смотрел. Снизу послышались звуки музыки — шла заставка передачи о погоде. Поль поднялся, взял со стола кувшин и пошел к раковине набрать воды. Не поворачиваясь от крана, он сказал, что бабушка должна сама решить, захочется ли ей в таком возрасте менять свою жизнь. Анетта не сводила глаз с Эрика, с его склоненного к столу светловолосого затылка. Ее вдруг поразила его сосредоточенность, а в следующий миг обожгла мысль, что ведь он, наверное, не один день собирался с духом, прежде чем поделиться с ними своими планами.

Надо было что-то сказать ему, выразить словами чувства, бушевавшие в груди и так и рвущиеся наружу. К глазам подступили слезы — пролейся они сейчас, как знать, может, вместе с ними вышла бы вся дрянь из лопнувшего гнойника прошлых обид. Но она не позволила себе заплакать. Она понимала, что Эрик не держит на нее зла — пока не держит — за то, что она их разлучила, их троих, хотя им так славно жилось в Байоле, в крохотном мирке, состоявшем из двух квартир, школы и пары-тройки всегда пустых улиц. Но Эрик вырос, и в нем появилось что-то такое, чего не было раньше. Ей даже подумалось, что он, возможно, не унаследует ее бессловесность, ее неспособность говорить нужные вещи в нужное время, ее неумение давать окружающим понять, чего именно она от них ждет. Может быть, он, наоборот, научится желать и стремиться к исполнению своих желаний, будет брать быка за рога, и добиваться своего, и получать от жизни немножко больше, чем ничего.

Она потрясла головой и встала, изгоняя вдруг всплывшее в памяти полузабытое воспоминание: Эрик, трех- или четырехлетний, сидит на ярко-желтом мотоцикле, испуганный, готовый разреветься, с глазами вполлица и трясущимися губами, а перед ним стоит помощница фотографа из цирка и машет каким-то плюшевым зверем, ничуть не удивленная, потому что из всей группы он был самый маленький, самый серьезный и самый послушный. Поль так и остался стоять, прислонившись спиной к шкафу, втиснутому в проем между двумя окнами.

Анетта видела, что оба они ждут от нее ответа. Медленно, как будто с нарочитой ленью, она наклонилась над столом и начала собирать в стопку тарелки. Когда она заговорила, Поль не сразу узнал ее голос — это был тот же голос, каким она произнесла первые слова на перроне в Невере, возле вагона, где он ее встречал, каким говорила потом, в привокзальном буфете. Этот голос доносился откуда-то издалека, словно с трудом прорывался сквозь плотный и необъятный, как степь, заслон тишины. Он смотрел на нее, замершую с тремя прижатыми к груди пустыми тарелками, и понимал, как ей трудно, ведь это ее сын, и она не может ему не ответить. Наконец, прервав затянувшееся молчание, она пообещала, что сама поговорит с матерью, так будет правильнее, если этот разговор заведет она, а не Эрик; только она не уверена, что мать согласится, ведь она уже привыкла к Байолю, к тому же отец — дед Эрика, которого тот не застал в живых, похоронен именно там, а для нее это может значить очень много. Эрик, по-прежнему не вставая из-за стола, положил правую руку на Лолину башку — псина успела перебраться к нему поближе и теперь сидела рядом как приклеенная. Снова стало тихо; потом он своим детским голоском пожелал всем спокойной ночи и еле слышно добавил, что вообще-то хорошо бы поторопиться, потому что в коллеже ему осталось учиться всего два года, а потом он поступит в лицей в Мориаке или в Орильяке, будет жить в интернате и приезжать домой только в пятницу вечером, и кто тогда поможет бабушке освоиться на новом месте.

Уже лежа в постели, Эрик еще раз прокрутил в голове события этого вечера. Кажется, он ничего не забыл, ничего не упустил, использовал все свои заготовки, воспроизвел все немые тирады, которые бесчисленное множество раз произносил про себя, глядя во внимательные золотистые глаза Лолы, ловя себя на том, что ни капли не удивился бы, если бы она ему вдруг ответила. Ах да, дедушка, он забыл про дедушку, который умер еще до его рождения. Они нечасто о нем вспоминали, в основном перед Днем Всех Святых, когда ходили на кладбище и в церковь, но Эрик не посещал воскресную школу и плохо разбирался в происходящем. Он усердно копировал взрослых, крестился, стараясь не перепутать руку, и терпеливо ждал, когда все это кончится и они пойдут домой. Дедушку звали Орельен — так же, как одного мальчика, с которым он учился в начальной школе; он очень нравился матери и бабуле, потому что они считали, да и не только они, вся школа об этом болтала, что он как две капли воды похож на принца Уэльского. Он высчитал, что дедушка с мальчиковым именем умер в пятьдесят девять лет, совсем молодым, как утверждала бабуля; еще она говорила, что он очень тяжело болел и страшно мучился, особенно в последние недели, — голос у нее при этом садился, словно провалился куда-то в горло, и она замолкала. Где бы разузнать, можно ли перевозить мертвых, похороненных довольно-таки давно, и сколько это может стоить?

Конечно, еще оставалась Николь — Красная Тетка. Он предпочитал не упоминать о ней при Поле, но знал, что уж она своего не упустит, не откажет себе в удовольствии пройтись на их счет; он ясно представил себе, как, отпуская очередное ехидное замечание, она дергает подбородком — точь-в-точь курица перед поилкой с водой: мало тебе, братец, двух нахлебников, давай еще третью посади себе на шею, пусть всем кагалом сюда прутся со своего севера. Бабушка никому не собиралась садиться на шею; проработав всю жизнь на фабрике, она получала пенсию и еще ухитрялась откладывать из нее, чтобы купить что-нибудь ему, Эрику. Но Красной Тетке ничего не объяснишь, это бесполезно, у нее злоба прямо в крови. Эрик все никак не мог заснуть, его душила обида на несправедливые слова, а перед глазами все время вставали лишенные выражения лица дядек, повернутые в бабушкину сторону, — это было в те три или четыре ее приезда, когда они обедали вместе; старики сосредоточенно жевали, а сами не отрываясь смотрели на бабушку, как будто перед ними сидела не обыкновенная пожилая женщина, а какая-нибудь колдунья из детской сказки.

На свою вторую встречу в Невере Анетта с Полем привезли фотографии — как и договаривались еще в прошлый раз, в ноябре. Кто из них первым это предложил, они уже не помнили, но идея понравилась обоим. Фотографии должны помочь им понять друг друга, рассказать о той жизни, которую они прожили до дня знакомства. Ведь, затевая всю эту историю, они втягивали в нее и других людей, своих близких: она — сына и мать, он — сестру и дядьев. Поэтому было неплохо посмотреть на них еще до знакомства. Но позже Анетта пожалела, что согласилась. Она не знала, какие снимки выбрать. Попросить у матери свою детскую карточку, ту, на которой она стоит рядом с родителями, чтобы Поль увидел их молодыми? Чтобы оценил, какие они симпатичные?