На сцене, в постели, в огне - Елена Арсеньева Страница 26

— Ничего себе, бритва! — шептались за кулисами друзья-актеры. — Зря каркал Алёшка! Да за такую бритву кто угодно рад бы схватиться!

Они не ведали, что говорили, не ведали, что имел в виду Яковлев. Знали об этом только два человека — он сам и… актриса Катерина Семенова.

Уж, казалось бы, все давно-давно в прошлом, пора забыть полудетскую любовь восторженной девочки к красавцу-актеру — первую любовь, так больно разбившуюся о жизнь. Но беда в том, что Катерина была очень похожа на героя своих грез — она тоже оказалась привержена одной любви. Великодушный добряк Гагарин так и не затронул ее сердца, хотя совместно-раздельное существование их было мирным, веселым и увенчалось рождением двух дочерей. Поскольку от прежней жены Гагарин имел только сыновей, он был очень доволен девочками и обожал их, а уж Катерину полюбил еще больше, если только такое возможно. Правда, и беременность, и роды проходили тяжело — настолько тяжело, что Катерина с трудом посещала репетиции, падала в обмороки, ее беспрестанно рвало, так что пришлось отказаться от нескольких прекрасных ролей. Она страстно любила своих дочек — гораздо больше, чем их отца! — однако сцена оставалась ее главной любовью.

Катерина даже себе не могла признаться, что манят ее не только огни рампы и бури аплодисментов. Манит та самая нереальная, невозможная жизнь, которую она проводила в объятиях Танкреда-Фингала-Язона-Тезея-Пирра-Яковлева, выслушивая пылкие признания, наслаждаясь его обворожительным взглядом, устремленным на нее… только на нее! И за то, чтобы эти объятия смыкались вокруг нее как можно чаще, она готова была платить какую угодно цену: отказывать в любви человеку, который пожертвовал ей всю жизнь, отказывать себе в новых радостях материнства… Только бы видеть его. Только бы наслаждаться этим фантомом любви, этим призраком счастья.

Она настолько привыкла, что в реальности Яковлев равнодушен — воинствующе равнодушен к ней! — что даже оставила всякие попытки прельщения его. Но вот случился тот прием в доме ее сестры Нимфодоры…

Чудилось, младшая Семенова притягивает к себе удачу. Голос и успехи ее в водевилях были всего лишь необходимым добавлением к ее прелестям. Она не была терзаема тщеславием, честолюбием, подобно старшей сестре. Она просто жила в своем роскошном доме, наслаждалась жизнью — и пела… как птичка поет.

Нимфодора, как и ее покровитель граф Мусин-Пушкин, больше всего на свете обожала веселые сборища, на которые, конечно, беспрестанно приглашались лучшие актеры Петербурга. И Катерина Семенова, и князь Гагарин, и Алексей Яковлев, и злосчастная Александра Каратыгина бывали на них множество раз вместе и порознь. Но вот как-то раз так случилось, что на очередном сборище не было ни Гагарина, который, как всегда, мотался между Тверью, Москвой и Петербургом, ни Каратыгиной, которая была занята выяснением отношений с мужем. Нимфодора больше не могла видеть, какой тоской омрачено лицо любимой сестры, когда она смотрит на Яковлева. И веселая хозяйка принялась его усердно спаивать. Потом она отвела его в уединенный кабинетик, а вскоре втолкнула туда сестру.

Катерина, которая уже почти отвыкла воспринимать предмет своих тайных вздохов как реального человека из плоти и крови, вдруг разошлась, расшалилась, распалилась… Она тоже была не слишком-то трезва, признаться! В объятия друг друга их толкнуло мгновенно вспыхнувшее вожделение, а еще больше — внезапно охватившая Алексея злость на судьбу, на его любовь, которая беспрестанно разрывала ему сердце и стала адской мукой. К тому же он порой не без удовольствия вспоминал, как смотрела на него Катерина тогда, во время премьеры «Моины». Строго говоря, она всегда на него смотрела только так!

Ну вот, здесь, в доме Нимфодоры, между ними всё и свершилось — свершилось стремительно, бурно, безрассудно, в вихре тех самых слов, которые они так часто твердили друг другу на сцене… только теперь их призрачные объятия и поцелуи воплотились в мучительную реальность.

Да, в мучительную — потому что Яковлев принадлежал к числу не только однолюбов, но и сущих самоедов. Он принялся казнить себя за измену обожаемой женщине, а поскольку, как и всякий актер, он был еще и самовлюбленным существом, у него не хватало сил ненавидеть себя одного. Бо́льшая часть этой ненависти досталась «совратительнице»…

Об эту «бритву» он в кровь изрезал не только руки, но и душу. И больше в сторону Семеновой старался не смотреть. Это было тем легче, что она вскоре стала появляться на сцене гораздо реже. Опять беременность, опять тяжелая…

Зато разлуку с любимой актрисой тяжело переносили почитатели ее таланта. И когда Катерина родила сына, а потом слегла, поэт и дипломат Александр Сергеевич Грибоедов из Москвы отправил своему приятелю Бегичеву в Петербург письмо такого содержания:

«Кстати, коли увидишь Семенову (Мельпомену), скажи, что ее неверный князь здесь, и я его за нее осыпал упреками и говорил, что если он еще будет ей делать детей, то она для сцены погибнет. Он уверяет, что Святой Дух за него старается, что он при рождении последнего ребенка ни при чем».

Святой Дух тоже был тут совершенно ни при чем, его князь Гагарин обвинял напрасно! А кто был при чем, знала только Катерина…

И сейчас она смотрела из окошка черной наемной кареты на гроб отца своего ребенка.

Актеры вынесли гроб Яковлева на руках из нового здания театра, поставленного на месте сгоревшего творения Томона, пронесли немного по улице, а лишь потом водрузили на катафалк.

Следом шли молоденькая жена Алексея Яковлева и его двое детей. Где-то там, в толпе провожающих, был и Андрей Каратыгин — один, без жены. Александра осталась дома. У Катерины сдавило горло при мысли об этой женщине, которая сыграла поистине роковую роль в судьбе человека, который любил ее и которого любила она… и при этом сгубила его жизнь и стала причиной его смерти. В буквальном смысле слова. Потому что умер Алексей Яковлев на спектакле «Отелло», когда роль Дездемоны играла… Александра Каратыгина. Умер, обнимая ее.

Катерина тихо заплакала — от горя, от ревности, от жалости к милой девочке Кате Яковлевой, которая неведомо как будет жить теперь с двумя детьми… Вот, даже похороны Алексея вышли далеко не столь пышные, каких заслуживал бы всеми обожаемый артист. Но денег на погребение в репертуарном комитете дали так унизительно мало, что пришлось сложиться актерам — кто сколько мог. Еще какой-то цирюльник, горячий поклонник игры Яковлева, отдал последние девятьсот рублей — без всякой расписки отдал!

А князь Гагарин в ответ на просьбу Катерины дать побольше денег пожал плечами и сказал, что он, член репертуарного комитета, свою лепту уже внес…

Катерине до сих пор больно вспоминать, как она кричала на Ивана Алексеевича тогда, как рыдала и что ему наговорила. Он немедленно уехал в Москву — поэтому на похоронах его не было, и в глазах Гнедича, Шаховского и других, знавших или подозревавших о тайнах сердца русской Мельпомены, она читала сейчас упрек.

Нет, друзья (в числе которых был, между прочим, и совсем еще юный поэт Пушкин, которому все наперебой предрекали сделаться великим из великих, а он только посмеивался, волочился за красавицами, рисовал на полях рукописей их профили да силуэты — был там запечатлен и античный профиль Катерины Семеновой! — и писал день за днем невероятное количество стихов) не упрекали ее за то, что она огорчила князя Ивана Алексеевича. Они страдали за Семенову! Боялись за ее дальнейшую судьбу. Уже ходили слухи: Гагарин-де начал в Москве погуливать по молоденьким актрисулькам, которым, само собой, так далеко до Семеновой, как до Луны, однако они свежи, незамысловаты, не отягощают мужчину избыточными заботами, они всегда по-щенячьи веселы и признательно лижут ту длань, коя подает им пищу… а заодно брильянтики, перья, тряпки, туфельки, помады и духи… всё, словом, то, на что так падко незамысловатое женское сердечко.