Ниточка судьбы - Елена Гонцова Страница 26

— Оставь меня одну, Рудик, — нежно попросила она. — Поверь, что будет у нас еще время… все будет здорово… как всегда… даже лучше в сто раз… Не надо было нам… об этом… здесь… в консерватории. Другое все-таки заведение, тут продуцируются жестокие игры для детей. И мы тут прежде всего роскошные карапузы, куклы, в которых что-то вкладывается с неизвестной целью.

Девушке на мгновение почудилось, что блестящий Рудик посмотрел на нее со злобным превосходством. Но тут же она увидела перед собой его улыбающееся, ласковое лицо. Она расплакалась и обняла его.

Слишком много ощущений за один ничтожный день. Всего лишь рутинный визит в академию, вполне загадочный, как обычно, разговор с Соболевой. Необъяснимая внутренняя истерика Веры. И стены этого легендарного дома, и деревья вокруг, и сам центр Москвы — все причиняло боль. Она обнимала Рудольфа и думала, что могла потерять любовь. Не узнав ее и не разглядев. И наверняка добилась этого, потеряла, совершенно не заметив этой самой любви. А теперь надо упираться. И кое-как утешаться любовью механической и безнадежной.

— Не горюй, — утешила Вера Рудика. — Все как-нибудь улажу. Я…

Вопреки странной ситуации и противоестественным размышлениям, Стрешнева считала своего возлюбленного ни к чему не способным московским растением. А в голове постоянно стучало: она должна была с первого курса служить Рудольфу во всех качествах — любовницы, поварихи, официантки, учительницы, но прежде всего быть фантастическим референтом в области музыки, чтобы окончательно и бесповоротно сделать из него звезду.

Собственно, в начале славных дел Даутов без смущения говорил, что она прославится как его изысканная тень. Что-то, видать, не сложилось, и на первом же крутом вираже Рудик полетел в тартарары, иначе говоря — в ад. И все же, все же, все же… «Курица — не птица, женщина — не пианист». Но кто тогда? Не лгут же все эти специалисты. Вера играет превосходно. А Рудику играть как бы необязательно. У него нет никаких оснований заниматься этим. Просто так фокусничать, забавляться так называемой техникой — смешно и безнравственно.

Может быть, она что-то и упустила в своем приятеле еще несколько лет назад… Возможно, его надо было прогнать, захлопнуть перед ним дверь, заставить страдать, плакать и рыдать над потерянной любовью. Вот тогда-то Рудик, обделенный, опозоренный, постарался бы хоть что-то с собой сделать. А так развивается трагическая фигурка. Как тысячи других. Но ведь ему этого не скажешь.

— «Проводи меня до порога и мне счастья пожелай», — пропел Рудик гнусаво. — А потом садись за обожаемый инструмент. Сыграй «Жатву» из «Времена года» и хоть немного думай обо мне в процессе.

Вера побрела по коридору с одним только желанием — убежать отсюда. Эти стены причиняли ей страдание. Эти люди были ей снова страшны и непонятны, как в первые дни ее приезда в Москву из провинции. Только теперь она смотрела на их таинственный мир с иной, противоположной стороны.

Она могла оставить это содружество навсегда и по праву сильного. Что там говорила Соболева о зависти и прочих недугах крохотных музыкальных существ? Вот то-то же. Зачем он идет рядом со мной? Что ему надо? Ведь все прошло заранее. И разве он не знает об этом? Странный тип. И я тоже странная женщина, блэк мэджик вумен с волжских берегов.

«Слава богу, что в мире растет интерес к провинции как таковой. То бишь я заранее записана в книгу победителей. А мой милый и нежный любовник вычеркнут из всех списков. И все же я должна предпринять все, чтобы сделать этого нелепого и несчастного человека счастливым. Ведь не зря же я отдалась именно ему. Когда-то… Не помню когда и зачем. Так получилось…»

— Рудик, извини, здравствуй, Вера, — услышала Стрешнева голос Вики Колосовой. — Тебя Владимир Павлович искал, уваж-жаемый Рудик Витальевич. Он рыскал по всем кабинетам и гремел всеми дверьми. Ты уж найди его, уважь человека. Рада тебя видеть, Вера, — проворковала Вика. — Мы-то с тобой знаем…

И скрылась в прямом лабиринте коридора.

— Это он к нам стучался, — холодно констатировала Вера. — И это он нас подслушивал, негодяй. Господин Третьяков недоволен тобой? Он считает, что ты провалился в Норвегии?

— Нет, милая. Он считает, что все прошло хорошо. Правда, я так не считаю. — Рудольф говорил отчетливо и зло. — Более того, он твердо уверен, что…

Довершить высказывание помешал сам Третьяков, внезапно появившийся из-за угла. Он ошеломленно посмотрел на Веру, уставился на Рудольфа, эффектно улыбнулся и обратился к любимому ученику со словами укоризны:

— Через две недели ты должен быть в Вене. Извините, Венера. Я боюсь, как бы ты до этого времени не сломал себе шею, например, ногу или руку. Этот шалопай, Венера, этот гениальный шалопай совершенно не знает себе цену. Он занимается черт знает чем. Вас сейчас терроризирует. Вчера — меня, он хочет моей смерти, злодей. О вас я вообще молчу. Да, молчу, молчу… Смотри, Рудольф, я никогда этого не делал, но нажалуюсь вашему отцу.

— Владимир Павлович, да я из дома уйду.

— Вот! — воскликнул галантный профессор. — И я вынужден буду искать тебя на Пречистенке, в сумеречных хоромах вашего дядюшки. Нет, голубчик, вы свой гений от меня никуда не спрячете. Хоть бы вы, Венера, извините, фу ты, Вера, помогли мне хоть что-то объяснить этому свинтусу.

Даутов довольно улыбался. Вера засмеялась, картина выглядела забавной, если бы не дистанция, которая решительно отделяла Третьякова и Веру. Это было как раз понятно, — ведущий профессор, правда когда-то с подмоченной репутацией, о чем в консерватории старательно умалчивалось.

Однако подобная дистанция существовала между ним и Соболевой. Третьяков точно был представителем другого клана, рода и вида. Как если бы непримиримая вражда вспыхнула между их предками и была записана в особенные военные святцы на веки вечные.

С Верой Третьяков порой мило кокетничал, одновременно вглядываясь в нее исподтишка, так смотрит гадалка, желая побольше вытянуть денег у клиента, так же смотрит учитель на стремительно развивающегося ученика, неважно — чужого или своего.

«Вы, Владимир Павлович, напоминаете мне человека, который непременно обязан вскочить в последний вагон уходящего поезда. Почему-то обязан, и все. И чего тебе только не хватает?»

Этот обрывок разговора Вера запомнила навсегда. Был шумный банкет в честь приезда из Берлина знаменитого русского дирижера, старинного товарища Третьякова, удачливого и удивительно остроумного человека. Он насмешливо мешал в разговоре с Третьяковым эти «вы» и «ты», постоянно подливал ему коньяк, одновременно успевая одарить мгновенным и точным вниманием массу окружающего их народа.

Для Третьякова, видного деятеля культуры и знаменитого педагога, этот дирижер, всемирный баловень и остроумец был настоящим мучителем, очень удачливым и оттого люто ненавидимым соперником. По крайней мере, Вера отметила это в свое время как аксиому.

Ей даже пришло в голову, что Третьяков непременно в ближайший год предпримет какую-нибудь акцию, чтобы «немного взлететь». И благодарила судьбу, что никак с этим опасным человеком не связана. Связан с ним был Даутов, его любимый ученик. Но при характере Рудика и при родственной с этим строптивым нравом одаренности, Третьяков был в общем безопасен. Так казалось тогда. Меньше чем год назад.