Когда не нужны слова - Ли Бристол Страница 26

Он на мгновение остановился, уставившись на нее, Мадди тоже не могла оторвать от него глаз. Она стояла на солнцепеке, но ее бил озноб. Он все понял про нее, и, если заговорит, жизнь для нее закончится. Ей хотелось убежать, спрятаться, умолять его уйти и унести с собой ее прошлое, но она не могла ни двинуться, ни заговорить. Она лишь беспомощно смотрела в глаза Джеку Корригану и готовилась к худшему.

Хауи Петерсон закончил свой монолог, взглянул на Мадди и моментально понял, что ее так расстроило. Обернувшись к каторжнику, он заорал:

— Эй, что уставился? Пошевеливайся, дерьмо собачье! — Он снова повернулся к Мадди, ворча: — Уж эти грязные каторжники, ума у них не больше, чем у животных. Терпения не хватает управляться с ними. — Потом, очевидно, смущенный тем, что расстроил своего хорошего клиента, он снова набросился на Джека: — Посмотри, что ты натворил! Испугал до полусмерти бедную девочку! От одного твоего вида она побледнела как полотно!

И Джек снова двинулся вперед, сгибаясь под весом бочонка. Петерсон в сердцах пнул его под колено. Джек покачнулся, но, к счастью, бочонок не выронил. Мадди, не удержавшись, охнула от ужаса и покачнулась. Петерсон обернулся к ней и, увидев, что ситуация еще более ухудшилась, растерялся.

— Мисс Мадди, с вами все в порядке? Может быть, позвать вашего папу? Будьте уверены, этот наглец, как только вернется домой, получит хорошую порку. Он быстренько забудет, как пугать молодых леди!

«Нет!» — хотелось крикнуть Мадди, но она произнесла шепотом:

— Во всем виновата жара. Я, пожалуй, пойду прилягу. Извините меня.

Последнее, что она увидела, был взгляд Джека Корригана, следивший за ней, пока она поднималась по лестнице.

Закрыв за собой дверь своей оклеенной обоями в розочках уютной комнаты, она почувствовала себя совсем плохо. Руки у нее были холодные, щеки, наоборот, горели. «Все в порядке, — думала она. — Он ничего не сказал. Никто ничего не узнает».

Но она-то не забыла. Она очень старалась забыть, но дверь в прошлое открылась, оттуда потянуло зловонием, и теперь ее трудно будет закрыть снова.

Она не Мадди Берне, а Глэдис Уислуэйт, судомойка, приговоренная к каторжным работам, которая только благодаря Господу Богу да Кэлдеру Бернсу не идет сейчас в одной упряжке с Джеком Корриганом, — тупым животным в глазах более удачливых людей, над которым можно как угодно издеваться, обреченным медленно умирать под жарким австралийским солнцем. Такова ее судьба, там ее место. Не здесь, в этой уютной комнатке, а там. Она не должна жить здесь, разодетая в муслин и шелковые ленточки, под крылышком у этого доброго и простого человека.

Но теперь пути назад не было: даже если бы она захотела все изменить, то не смогла бы — она нужна Кэлдеру Бернсу. Он поверил в нее, и ее место здесь, где светло и безопасно и нет темных углов и замкнутых пространств. Она будет бороться изо всех сил, чтобы остаться здесь. Джек Корриган не выдаст ее, она поняла это по его глазам. Здесь ее никто не обидит.

В действительности по-настоящему в безопасности она не будет никогда. У нее есть тайна.

Она подошла к письменному столу из розового дерева, который Маргарет Берне несколько лет назад выписала из Англии для своей дочери. Медленно открыв ящик стола, она достала рисунок, подаренный в другой жизни, и положила его на крышку стола. Мадди долго смотрела на изображение молодой девушки по имени Глэдис Уислуэйт. Забыть? Пока жива, она никогда этого не забудет.

Экспедиция майора Боумена потерялась в снегах, люди жестоко голодали и, по всей видимости, были обречены на смерть.

Четыре дня назад они доели последний сухарь, разделив его между всеми по маленькому кусочку. Прошлой ночью они слышали вой волков совсем близко от лагеря, а утром нашли волчьи следы на снегу всего в нескольких ярдах от лагерного костра.

— Бедняги, — сказал Келлог, специалист по минералогии. — Они, должно быть, еще голоднее, чем мы, если подходят так близко.

— Посмотрим, кто из нас больше голодает, — сказал майор Боумен, отбирая нескольких человек для охотничьей вылазки на волков в надежде принести в лагерь свежего мяса, которого они не пробовали уже больше месяца. С ним пошли рядовой Уимс, Мерсер Свифт, Келлог и Эштон.

Три недели назад разразился снежный буран, и чем больше они старались обогнать его, тем больше он свирепствовал. Они потеряли почти половину людей — кто-то погиб от переохлаждения, кто-то от голода, нескольких человек поразила снежная слепота, и они потеряли рассудок. Шестеро утонули при переходе по льду через Миссури, когда лед неожиданно провалился под ними. Двое ушли в пургу, и о них больше не было ни слуху ни духу. Многие были обморожены, а один едва ковылял: у него началась гангрена, и от его больной ноги исходило страшное зловоние.

Этих пятерых для охотничьей вылазки майор отобрал не потому, что они были самые ловкие или храбрые, а потому, что у остальных не оставалось сил, чтобы держать ружье. Многие из них, в том числе и Эш, не надеялись на успех, но сами вызвались пойти: им было нечего терять. Ни один из них не надеялся выжить и увидеть форт Томаса Джефферсона, но просто сидеть и ждать смерти было невыносимо.

Примерно через час после того, как они вышли из лагеря, вновь начавшаяся метель замела все следы. Майор настоял на том, чтобы продолжать идти в сторону, куда шли волки, несмотря на то, что валил такой густой снег, что люди не видели даже друг друга, не говоря уже о вехах, которые они ставили, чтобы не потерять направление. Это было неразумное решение со стороны командира, но никто и не подумал возражать. Какое решение можно было бы считать разумным перед лицом смерти от голода, истощения или обморожения?

Эш брел по снегу, скрестив на груди и засунув руки под мышки и зажав кремниевое ружье между руками и телом, чтобы не уронить его, если упадет сам. Ну и черт с ним, с ружьем. Его очень тревожило состояние рук. После нескольких первых дней пребывания на трескучем морозе обе руки болели и пульсировали, а пальцы не слушались. Теперь он уже почти не чувствовал их. Он отрывал широкие полосы ткани от плаща, чтобы хоть немного согреть их. Его руки — это все, что у него есть. Он мог потерять ноги, голос, но без рук он не сможет рисовать, а это все равно, что умереть. Сквозь густую завесу снега он почти не видел фигуры своих товарищей, но время от времени до него долетали их голоса.

— Посмотри, в какую заваруху мы попали по твоей милости, умненький английский мальчик. Мы все погибнем в этом Богом забытом месте. Следовало бы вместо волка всадить тебе пулю между глаз.

— У англичан жесткое мясо, — вяло попытался кто-то пошутить, — обойдемся лучше волками.

— Заткнитесь вы, оба! Я не вижу майора. Эй, кто-нибудь видит майора?

Эш понимал, что они, наверное, правы. Это была его вина. Они шли уже три недели, а форта так и не было видно. Это он повел их неправильной дорогой, и все они погибнут по его вине.

В каком-то безумии он все шел и шел неизвестно куда. Все та же плотная белая завеса стеной окружала его, тот же глубокий снег под ногами, то же безмолвие вокруг. Наверное, ему уже никогда не будет тепло. Его беспокоили руки. Он попытался вспомнить, когда в последний раз держал в руках угольный карандаш, и в воспоминаниях как живые возникали картины: огонь, потрескивающий в камине, пушистый коврик под ногами, бархатная подушка под спиной. Звук наливаемой в графин воды, молодая девушка в фартуке горничной, словно ласточка, быстрыми грациозными движениями перестилающая постель. У нее темные волосы, кожа цвета слоновой кости и глаза… какие-то необыкновенные глаза. Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, но белая снежная завеса скрывала от него ее черты. «Почему я не вижу твое лицо? — забеспокоился он. — Пожалуйста, подойди ближе. И скажи, как тебя зовут».