Месть еврея - Вера Крыжановская Страница 26

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Ва­лерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В об­щем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделя­лась с полотна, как живая, и словно улыбалась худож­нику. Этот портрет должен был, со временем, висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв го­лову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как взяться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

— Кто же это? — спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть.— Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

— Они так настоятельно требовали, чтобы о них до­ложили, и я не смел им отказать,— добавил он в оправ­дание.

— Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда, несколько минут спустя, он вышел к посетите­лям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он уви­дел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных рели­гиозным фанатизмом, и двух своих старых родственни­ков, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

— Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить?— проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

— Мы, как видно, не совсем желанные гости,— с лег­кой насмешкой сказал главный раввин,— но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, от­вергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Лалиле. Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шка­фу и вытащил оттуда Евангелие, Распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

— Все, что вы сказали, правда! — сдержанно, но строго сказал он.— Я хочу принять крещение. Здесь у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах хри­стианской веры; этот крест и Евангелие служат тому до­казательством. Но что вам до этого? Я человек незави­симый, свободно мыслящий и уже несколько лет не пе­реступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспи­танный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтя­нам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.

Неодобрительный ропот поднялся в толпе собравших­ся евреев, но главный раввин жестом заставил их за­молчать и подойдя к Самуилу сказал:

— Ты ошибаешься, безумный, мы имеем полное пра­во и считаем своей обязанностью образумить тебя, от­крыть тебе твои глаза прежде, чем гнев Иеговы поразит тебя как непокорных Кора в пустыне. Ты смеешь на­зывать устарелыми и недостойными нашего времени за­коны, данные великим пророком нашего народа, забы­вая, что этим самым законам мы обязаны уже тем, что существуем еще среди враждебных народов, окружаю­щих нас. Отец твой был страшно наказан за то, что не слушал наших советов, позволил тебе пренебречь пред­писаниями Моисеева закона и окружал тебя христиа­нами, которые все-таки презирают тебя. Вот плоды этой слабости: ослепленный постыдной страстью, ты собира­ешься жениться на девушке наших врагов и готов при­нести ей в жертву веру отцов твоих.

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

— Ты забываешь, несчастный,— продолжал раввин, — что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного наро­да, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и пре­следовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, вы­жидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Не­ужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое за­блуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скан­дала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты оста­нешься и между ними чужим, твое происхождение всег­да будет внушать непобедимое отвращение, даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и отка­жись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты по­тратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный бан­ковыми билетами, и положил его на стол.

— Вот возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя крас­неть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

— Все ваши убеждения напрасны,— сказал он после минутного, но тяжелого молчания,— мое решение беспо­воротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не от­кажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеж­дением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

— Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенно­го человека! — кричали они, столпившись вокруг него­дующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

— Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и не уязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, — он вынул из кармана сложенную бу­магу,— строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рас­судку.