Осенняя рапсодия - Вера Колочкова Страница 26

Он давно уже приметил, что Ира очень похожа на его маму. Нет, не внешне. Внешнего сходства как раз и не было. Просто звучали у Иры в голосе те же самые авторитарные нотки. Даже когда она ласково говорила, все равно звучали. И не нотки даже, а мощная энергия авторитарности так и перла из этой хрупкой и милой женщины и парализовала собеседника от пяток до макушки. Сама в себе она этой энергии конечно же не ощущала. Ну точно как его мать! Вот скажи ей сейчас, что она своей неощутимой практически властностью на дочку давит, она и не поверит. Обидится. Рассердится. Что вы, как же, она ж дочку любит, она ж исключительно ей добра желает. Знаем, проходили. Но и Настя матери тоже не уступает! Молодец. А вот он в свое время сразу белый флаг выкидывал, разрешал маме поизгаляться в своей авторитарности столько, сколько ей потребно было.

– …Нет, Настя, ты все-таки меня не понимаешь… Поверь, мне очень жаль, что так получилось! Ты же знаешь, как я Катюшу любила! Но у нас не оставалось с тобой другого выхода… Ты не справилась бы с Лизой, Настя! Что значит «удочерю»? Во-первых, тебе этого никто не позволит по возрасту, а во-вторых… Во-вторых, ты действительно с ней не справишься! Она очень балованная, очень капризная девочка, и…

– Она не балованная, мам. И не капризная. Она обыкновенный детсадовский ребенок.

– Ну что ты мне рассказываешь, Насть? Что я, не помню этого ребенка? Она не знает вообще никакого послушания! Да она же всех нас через неделю на уши поставит!

– Мам… Послушай меня, пожалуйста! – тихо, но решительно перебила мать Настя.

– Да не хочу я тебя слушать! Это ты меня должна слушать, а не я тебя! Я мать, я дело говорю! Выбрось эту дурацкую мысль из головы! Ну посмотри на себя в зеркало – какая из тебя воспитательница? Девчонка тебе на голову сядет, ты взвоешь, а потом куда? Потом ко мне прибежишь?

– Не прибегу! Не прибегу, мам! И не сядет она мне на голову. Она нормальный совершенно ребенок…

– Нет, не нормальный!

– Нет, нормальный, нормальный! – звонким и слезным, сорвавшимся от отчаяния голоском выкрикнула Настя и закрыла на секунду лицо руками. Но не заплакала, а тут же отняла ладошки от лица, снова затараторила на той же слезной высокой ноте: – Это я у тебя все по струночке ходила, слова тебе против сказать боялась… Еще бы! Мама – такой авторитет! Что мама сказала, то и правильно. А чтоб уж посвоевольничать по-детски – этого ни-ни. А так иногда хотелось посвоевольничать, хоть чуточку… Но я не могла, не смела! Как же я могла… Я не должна была маме и без того трудную жизнь портить…

– Не понимаю, Насть… Ты чего такое говоришь? Не понимаю… – растерялась вдруг Ира и даже рукой закрылась инстинктивно, будто плеснули на нее резко холодной водой.

– Да, мам… Да, это так! Ты одна меня растила, и я все время будто виноватой была, что у тебя личная жизнь из-за меня не сложилась. Ты мне прямо об этом не говорила, конечно, но это сквозило в твоих жестах, в словах, в поведении… Я слово лишнее боялась тебе сказать. Боялась обидеть. Боялась, что путаюсь под ногами. А Лиза… Лиза, она нормальный ребенок. Она ничего не боится. Катька ее любила, просто любила…

– Насть, ты чего… Ты чего несешь? – испуганным шепотом выдохнула Ира, покосившись с досадой в сторону Олега. – А я тебя, выходит, не любила, что ли?

– Не знаю, мам. Может, и любила. Только любовь твоя была скорее на исполнение долга похожа. Ты же порядочная женщина, ты не могла позволить себе плохо исполнить материнский долг. Поэтому я и росла вся правильная – не капризная, не своевольная, не балованная. Во всем тебя слушалась. Образцово-показательный ребенок. Но я больше так не хочу, мам. Вернее, не могу. Извини.

– Господи, Настя… Ты хоть понимаешь, в чем ты сейчас меня обвинила? Меня, свою мать…

Ира возложила обе ладони на тощую грудь, трагически распахнула на дочь большие глаза. Олег даже испугался – сейчас заплачет. Но, судя по всему, Ира плакать не собиралась. Не походила она на женщину, решающую свои проблемы слезами. Скорее всего, у нее другие методы воздействия на дочь имелись. Что ж, пусть воздействует. В конце концов, надо же что-то делать с возникшей проблемой.

– Я сейчас уйду отсюда, Настя, а ты подумай о том, что ты мне сейчас сказала. Подумай о том, какую боль мне причинила. Невыносимую…

– Мам, прости!

Отчаянного Настиного возгласа Ира уже, по всей видимости, не услышала. Резко развернувшись, выскочила из комнаты в прихожую, будто бегством спасалась. Хотя, наверное, так оно и было на самом деле. Олег тихо усмехнулся про себя – что ж, тоже вариант. Его мама так же вот, бывало, сбегала, чтоб усилить эффект виноватости. А он оставался, страдал раскаянием. Потом чуть в ноги не падал. Вот и Настя рванула было за матерью в прихожую, но он ее остановил, усадил обратно в кресло чуть не силой. Жалко ее стало. Не захотелось кидать девчонку в варево материнских манипуляций, может и неосознанных. А с другой стороны – проблема-то, черт возьми, не решилась!

– Сиди, Настя. Я сам ее провожу, – ласково шепнул он ей на ухо.

Она закивала часто и благодарно. Господи, как же он ее понимал…

В прихожей Ира с остервенением водила расческой по волосам, глядя пустыми глазами в зеркало. Губы ее были строго поджаты, глаза злы и сухи. «Нет, такая не заплачет, – с неприязнью подумал Олег, вежливо ей улыбаясь. – Такая неистовой обидой добьет. Ишь как зыркает недовольно, что Настя в комнате осталась, за ней не бросилась…»

– Надеюсь, Олег, вы не станете потакать Насте в ее… в ее… Даже не знаю, как определить эти ее истерические поползновения…

– Вы имеете в виду желание удочерить Лизу?

– Ну да. Конечно. А вы о чем подумали?

Резко развернувшись от зеркала, Ирина глянула на него исподлобья, потом сунула ноги в туфли, перебросила через плечо сумочку. Так и не дав ему ответить, повернула рычажок замка, рывком распахнула дверь, потом так же рывком ее за собой и захлопнула. Получилось нервно, конечно. Как говорится, ушла, громко хлопнув дверью. Сбежала. Что ж, по правилам такого событийного ряда у Настюши теперь виноватая истерика обязательно должна приключиться.

Она и приключилась. Кто ж сомневался. Вернувшись в комнату, Олег с этой истерикой столкнулся нос к носу. Настя сидела, размазывая слезы по красному от напряжения лицу, икала на трудном вдохе:

– Ма… Ма… Мамочка… Прости… Я не хотела… О господи, что же… будет теперь…

Олег вздохнул устало, присел на мягкий подлокотник кресла, притянул Настину голову к груди:

– Успокойся, Настюш. Ничего не будет. Успокойся.

– Нет, ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь!

Настина голова нервно задергалась в его ладонях, вырвалась на свободу, замоталась на тонкой шейке не чесанными с утра косматыми светло-русыми прядями.

– Я… Я же ее очень люблю, понимаешь? Я ее так люблю… Так…

– Понимаю, Насть.

Он снова притянул ее к себе, стал гладить по волосам, по плечам, тихо бормотать на ухо что-то о любви, о «такой жизни», о кровосмешении любви и неприязни, о том, что «у всех так бывает» и что она, Настя, не первый кусочек в этой родственной мясорубке и не последний… Он так увлекся, что и не заметил, как Настины плечи под его руками перестали дрожать, как она прижалась к нему доверчиво, как перебила тихо: