Питерская принцесса - Елена Колина Страница 25

В школе ее дразнили «Машка-иностранка» за цветные нездешние колготки, особенную школьную форму с фартуком с крылышками, как у гимназистки.

Есть мороженое на улице, сосать леденец – нельзя. Ходить дома в халате – нельзя, ведь Дед никогда не снимал дома пиджак. Лгать, даже самую малость поднаврать, присочинить – неприемлемо. Выражать свои эмоции – неприлично. Рано выйти замуж означало лишить себя настоящей судьбы. В жизни должно быть много встреч, много людей, иначе опять грозит опасность стать как все...

Сидя на Бабушкиной кухне, можно было рассматривать в окно скучный серый дом с вывеской «Гастроном», а, повернув голову, удавалось увидеть в стоящем в прихожей большом старинном зеркале совсем иной мир. «Это принцип барокко, – объяснила Бабушка, – зеркала увеличивают пространство».

Маша путешествовала во времени – в окне советский городской пейзаж, а в зеркале отражались части старинного буфета, круглый стол красного дерева, окно с цветами на подоконнике... а за ним можно было вообразить, к примеру, сад с барышнями и юнкерами.

Дома, у Бабушки, ей обязательно нужно было быть не такой, как все, – особенной, ни на кого не похожей. Послушная, улыбчивая, мягкая, все гости говорили: мол, у вас в доме ангел. У них она и правда была ангелом. А за порогом дома ангел Маша Раевская, как ящерица, старалась слиться с иной обстановкой. С бабой Симой пела частушки, лузгала семечки, шепотом ругалась матом, словно пробовала слова на язык. Баба Сима смеялась и гладила ее по голове... С девочками в школе пыталась быть как все. Ее дразнили «сочинялкой, притворялкой и врушкой». «Как все» у нее получалось неважно, все равно помнилось, что она Дедушкина внучка. Девочки шли куда-нибудь, и Маша с ними шла. Шла и думала: «Они идут, и я с ними иду. Я. С ними».

Аня считала, что Маша должна быть «как все». Сама бегала по дому в лифчике, из ванной могла выскочить голой. Смеялась, говорила, что надо быть проще, легче, глупо обычные житейские мелочи возводить в принцип. Невестка, кстати, тоже была немного из разряда неприличного, «не наша». И чем старше становилась внучка, тем чаще Бабушка это озвучивала.

Жизнь у Бабушки была строго выверена по минутам – музыка, уроки... а с родителями было весело. В воскресенье можно проснуться днем, позавтракать вечером, уже вместе с гостями.

– Не говори Бабушке, она расстроится, – просил Юрий Сергеевич.

– Не рассказывай им ничего, не будем дразнить гусей, – просила Аня.

– У нас бывают гости по пятницам, субботам и всегда, – гордо рассказывала Маша в школе.

Очень любила гостей! В субботу скакала по лестнице и приговаривала: «Лишь бы у нас были гости!» Входила и – ура! – гости!

На внутренней, со стороны прихожей, стороне двери всегда был прикноплен большой лист ватмана. На этом листе каждый что-нибудь рисовал или записывал какую-нибудь смешную строчку. Когда весь лист заполнялся, его меняли. Некоторые выбрасывали, а некоторые, особенно ценные, складывали на антресоли.

– Слышишь, Маруська, шум? Это крокодил ложится спать, шуршит. А вот медведь бурчит, укладывается поудобней. Я этого медведя давно знаю, – ночью, после ухода гостей, прежде говорил Юрий Сергеевич.

Аня сердилась:

– Вечно ты глупости несешь, будто дочери твоей все еще пять лет.

По воскресеньям из каморочки доносился запах разбавителей и скипидара. Флаконы и бутылочки доставались из шкафчика, от стены отодвигался мольберт с незаконченным натюрмортом или пейзажем. Юрий Сергеевич подбегал к картине, подмазывал, бросал кисточку и поправлял пальцем. У него бывали разные периоды. Иногда он замешивал краски в яркие пятна, иногда писал мутно-грязные городские пейзажи, неуверенные деревья, чахлые кустики, трогательные полускверики-полупомойки. Потом вдруг перестал писать, увлекся старением икон, сам разрабатывал составы специальных растворов. В этом было столько же химии, сколько искусства.

Юрий Сергеевич всегда хвалил чужие работы. Для каждого находил слова; у одного замечательная образность персонажей, другой блестяще владеет композицией, у третьего сильный рисунок... Почти никто не выставлялся. Невозможность выставок и, следовательно, публичного признания делала оценки друзей единственно ценными. Юрия Сергеевича Раевского любили, а вместе с ним любили и его дочь.

С раннего Машиного детства Юрий Сергеевич разговаривал с дочерью как со взрослой. Правда, беседы с отцом представляли для Маши определенную трудность. Маша сама тараторила, и остальных ей хотелось поторопить. Она нетерпеливо рукой помахивала, ногой постукивала, могла и словами «быстрее, быстрее» отца подстегнуть. А Юрий Сергеевич говорил медленно, и, казалось, его мыслительный процесс протекал прямо на глазах у собеседника.

– Слышно, как твои колесики скрипят, – говорила мужу Аня, – будто ты принял успокоительное. А твоя дочь глотнула возбудительного.

– Почему одних художников выставляют, Глазунова например, а другие маются по подвалам? – спрашивала Маша.

– Большинство людей могут творить, а могут и не творить, – вздыхал Юрий Сергеевич. – Среди них есть те, кто сразу идет по разрешенной дорожке, а некоторые еще помучаются, а потом все-таки выбирают разрешенную...

– Папа, ну?.. – торопила Маша.

– Осуждать таких глупо и неправильно. Но еще бывают люди, которые вообще не могут сделать выбор – творить или ложиться под официоз. Они-то и сидят в подвалах. Они очень счастливые.

– А Дядя Федор, он какой художник? Не счастливый?

– Нет.

Маша удивлялась:

– Почему ты всегда всех хвалишь? Тебе не может все нравиться...

– Потому что чужое творчество – самая тонкая материя. Обсуждать надо осторожно, как чужого ребенка. Да и кто я такой, чтобы судить.

– А еще я хотела спросить, – Маша замялась, – мне кажется, что многие твои друзья... они... Ну, почему они по стольку раз женятся? То с одной поживут, то с другой?

– Оргия рабов, оставшихся на час без присмотра надсмотрщиков.

– Я не понимаю... объясни, только скорей!

– Наше государство слегка подавляет мужское достоинство большинства своих граждан, а художники те, что, как ты говоришь, «по подвалам маются», они по определению здесь отверженные и приниженные.

– Какой ты умный, папочка! И хорошо, что ты не отверженный и живешь только с мамой! – сделала вывод десятилетняя дочь.

На следующее утро Маша, склонившись над тарелкой с манной кашей, задумчиво произнесла:

– А Бабушка говорила, что ты маме нужен, потому что хорошо зарабатываешь. Ты поэтому не художник? А то, если бы ты был отверженный, мама бы тебя бросила... – Она бы и дальше развивала свою мысль, но вдруг, получив от отца подзатыльник, уронила голову в тарелку с кашей. Маша недоуменно взглянула на отца. Манная каша противно стекала по лицу...

– Вы любите Кафку? – хмыкнув от неловкости, спросил себя Юрий Сергеевич, повторяя чью-то чужую шутку, и сам себе ответил: – Только манную...