Когда я увижу тебя - Евгения Багмуцкая Страница 25

Я понятия не имел, был ее побег с моей кухни вызван отвращением к случившемуся, стыдом или, наоборот, пробудившимися чувствами. Меня тошнило от мыслей о произошедшем. Я все прокручивал в голове фразы, которые мог бы ей сказать, чтобы удержать, и они были прекрасны и ужасны одновременно: не было таких слов, чтобы я смог побороть смущение и страх, что она снова меня оттолкнет. Стыдно признаваться, но по-настоящему я сожалел лишь об одном – о том, что не довел начатое до конца. Что-то подсказывало мне: она не ушла бы так просто, так легко, если бы это случилось. Она бы осталась. Ей бы пришлось остаться. Возможно, я себе льстил, но я знал, я в мельчайших деталях помнил, как нам всегда было хорошо вместе, когда мы занимались любовью. Что, если бы это напоминание остановило ее?

Прошло несколько недель с того дня, как я признался ей в любви, прежде чем мы занялись сексом. Сначала я был измучен своими чувствами и даже зол, а она растеряна и напугана. Затем я сходил с ума от ожидания и неизвестности. Наконец я получил ее согласие. Впервые я был так влюблен. И впервые не потащил женщину в постель в тот же вечер, как убедился, что она отвечает мне взаимностью. Воздержание давалось мне не то что нелегко – почти невыносимо. Я был один уже довольно длительное время – тоже, кстати, вполне себе показатель того, что я влюбился как идиот. Но затащить ее в постель – быстро и легко, как делал это обычно, – тоже не мог. Боялся слишком надавить на нее и испугать. Боялся, что она может просто-напросто отказать мне. Наша связь провоцировала такое количество беспрерывно нарастающих страхов, что непонятно, как я мог быть в то же время счастлив. Но я был.

Я хорошо помню вечер, когда наконец все случилось. Мне было пора идти домой, как вдруг зарядил дождь, и мы остались смотреть кино и болтать о всякой ерунде. Я уходил обычно около полуночи, нашпигованный желанием заняться с ней любовью. Узнать, какая она на вкус, на ощупь, какая она, когда ей хорошо. Шепчет ли она глупости во время секса или плачет после. Сдерживает ли застенчиво стоны или кричит так, что становится немного неловко. Я хорошо изучил ее за годы дружбы, но совершенно ничего не знал о ней с этой стороны и мучился почти болезненным желанием это выяснить. Я хотел ее постоянно, беспрерывно: когда она смеялась и запрокидывала голову, обнажая шею, когда выходила из ванной, замотанная в полотенце, когда случайно мелькала в глубоком вырезе футболки ее грудь – лишь маленькая часть, так, спойлер о том, что могло бы меня ждать, разденься она передо мной, позволь прикоснуться к ней и сделать то, что я успел нафантазировать.

Мы сидели на полу, она казалась мне то ли раздраженной, то ли обиженной, но продолжала слушать мой бесконечный треп, которым я пытался спастись от любой паузы, намекающей на то, что пора переходить от разговоров к действиям. Не знаю, чего я ждал – наверное, явного знака, намека на ее согласие, но его все не поступало, а я боялся, что неправильно толкую ее ласки и прикосновения, выдаю желаемое за действительное. Она сидела на полу рядом, слушая меня, и в какой-то момент приподняла юбку и простым ничего не значащим движением погладила себя по ноге выше колена – как если бы, например, ее укусил комар или заныл ушиб. Доля секунды, и юбка порхнула вниз, прикрыв ноги. Она уткнулась лицом в колени, обвив их руками, а я больше ни о чем не мог думать. Только о том, как я бы сейчас задрал к чертям эту юбку и узнал бы, какая бархатная кожа у нее на бедрах – на их внутренней стороне в самом верху. Одна мысль о том, что я мог бы это сделать, уже возбудила меня настолько, что я понял: я больше не могу ждать. И хотя я миллион раз представлял себе секс с ней даже до того, как она согласилась быть со мной, ни одна моя фантазия не была похожа на то, что случилось после. Я ничего не понимал: кто я, где нахожусь и что происходит. Я сходил с ума от счастья все эти часы, когда она позволяла прикасаться к ней, обнимать ее, целовать, кусать плечи, входить в нее, обладать ею – такой хрупкой, нежной, жаркой, моей Ленкой. Я не раз читал, слышал, видел в кино, что секс может быть чем-то большим, чем физическое наслаждение, но никогда не ощущал этого. Никогда он не был для меня эмоцией, чем-то, что хотелось бы переживать снова и снова именно с этим человеком. Никогда он не был для меня способом сближения, открытием, подтверждением близости. И вот это случилось. Я занимался с ней любовью, не думая о том, нравится ли мне ее тело, достаточно ли ей со мной хорошо, получаю ли я то, ради чего все это затеял. Я прыгнул с самой высокой скалы в мире в океан, и все, о чем я мог думать, это: «Господи, только бы выжить, так хорошо».

Наверное, я был наказан за свое высокомерие. Я искренне считал, что наши отношения идеальны. Что они совершенны. Что мы чудесным образом совпали и будем всегда счастливы, это даже не подвергалось сомнению. Например, объяснял я Лене, нет смысла обижаться на кого-то – в большинстве люди не ставят себе целью причинить тебе боль, просто рассуждают и поступают так, как им кажется правильным и привычным. И если их действия или слова как-то отражаются на тебе, причиняют неудобство или дискомфорт – достаточно отдалиться от этих людей, если уж легко к этому относиться не получается. Но если отдалиться не удается, если этот человек тебе дорог и если ты дорог ему, то достаточно сказать, объяснить, почему тебе больно, почему тебе нехорошо от его поступков, – и он примет это к сведению. Так, мне казалось, должны поступать люди, которые дорожат своими отношениями. Так должны поступать мы, ведь мы любим друг друга, а значит, все просто.

– Понимаешь, – объясняла мне Лена, – иногда бывает обидно не от того, как поступает человек, а потому, что ему все равно, что тебе обидно. Что ему важнее, чтобы ты признал свою неправоту и отказался от претензий, но ему безразлично, что у тебя кошки на душе скребут, что ты задыхаешься от сказанных тебе слов.

– Но если там, на том конце, правота важнее чувств любимого человека – может, и не такой он любимый? Разве это про нас? Разве мне когда-нибудь была важнее моя правота, чем твое спокойствие? – спрашивал ее я. И не кривил при этом душой: для меня все было так ясно и просто, как я и говорил.

Когда Лена плакала, когда замыкалась в себе, когда говорила дрожащим голосом, когда расстраивалась, я знал, что в большинстве случаев ее обиды необоснованны, что в ней говорит страх, женское самолюбие, боязнь того, что я недостаточно ее люблю или недостаточно ею дорожу. Я понимал, почему ей так больно и страшно, и если я мог сделать что-то для того, чтобы она меньше боялась, – я делал это. Сделать ее счастливой для меня было важнее, чем отстоять свое право на поступки, которые могли бы ее ущемлять. Но что, если я мог играть в благородство лишь потому, что Лена действительно никогда не перегибала палку? Она не требовала, чтобы мое время принадлежало полностью ей, не делала попыток залезть в мой телефон или ноутбук, не спрашивала ревниво, кто мне звонит, не обижалась, когда я сутками пропадал в студии или пару месяцев кряду гастролировал, периодически появляясь в ее доме среди ночи, раздевая прямо в коридоре, ничего не говоря и получая то, что я так хотел получить долгие дни без нее.