Уроки милосердия - Джоди Пиколт Страница 25

Я проверяю в телефонном календаре название ресторана и вхожу. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают «дорогую» еду — закуски размером со шляпку гриба, непроизносимые ингредиенты, перечисленные у каждого пункта в меню… Неужели кто-то сам все это придумывает: молоки трески, пыльца дикорастущего фенхеля, щечки свеклы, рассыпчатые меренги, пепельный винегрет? Сидишь и удивляешься.

Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в самой глубине зала — здесь настолько темно, что я теряюсь в догадках, смогу ли вообще рассмотреть, с симпатичной женщиной у меня свидание или нет. Женщина уже сидит, и когда мои глаза привыкают к темноте, я замечаю, что да, она привлекательная, если не считать волос — они уложены в огромную высокую прическу, как будто она пыталась помоднее замаскировать последствия энцефалита.

— Вы, наверное, Лео, — улыбается она. — Я Ирен.

На ней много серебряных украшений, часть которых утопает в ложбинке на груди.

— Бруклин? — гадаю я.

— Нет, — повторяет она уже медленнее. — И-рен.

— Нет… я хотел сказать… ваш акцент… вы из Бруклина?

— Из Джерси, — отвечает Ирен. — Из Ньюарка.

— Мировая столица автомобильных угонов. Вам известно, что там угоняют машин больше, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?

Она смеется. Смех ее похож на сипение.

— А мама еще переживает, что я живу в округе Принс-Джорджес.

Подходит официант, сыплет названиями фирменных блюд, принимает заказ на спиртное. Я заказываю вино, в котором совершенно не разбираюсь. Выбираю, руководствуясь тем, что это не самое дорогое, но и не самое дешевое вино в карте вин, иначе это выглядело бы жлобством.

— Удивительно, да? — говорит Ирен. Или она мне подмигивает, или что-то попало ей в глаз. — Что наши родители знакомы.

Как мне объяснили, мамин врач-ортопед — брат отца Ирен. Вряд ли мы росли по соседству.

— Удивительно, — соглашаюсь я.

— Я переехала сюда в связи с работой и никого толком не знаю.

— Это огромный город, — на автомате отвечаю я, хотя в душе не очень в это верю. Движение здесь и правда сумасшедшее, а поскольку что ни день кто-нибудь из-за чего-нибудь протестует, то борьба за идеалы становится непреодолимым препятствием, когда необходимо своевременно куда-то приехать, а все дороги заблокированы. — Уверен, что мама мне говорила, но я, простите, запамятовал… Чем вы занимаетесь?

— Я квалифицированный закройщик бюстгальтеров, — отвечает она. — Работаю в универмаге «Нордстром».

— Квалифицированный, — повторяю я. Интересно, где учат на закройщика бюстгальтеров? Ставят ли оценки: «5», «4», «3», «2»? — Похоже, у вас совершенно… уникальная работа.

— Только неудобная, — замечает Ирен и смеется. — Уловили?

— Угу. Да.

— Когда-нибудь я смогу делать то, что мне по-настоящему нравится.

— Маммографию? — пытаюсь угадать я.

— Нет, хочу стать репортером в зале суда. Они в фильмах такие стильные. — Она улыбается мне. — А я знаю, чем вы занимаетесь. Мама мне рассказала. Совсем как Хамфри Богарт.

— Да нет. Наш отдел — это не Касабланка, всего лишь бедный пасынок Министерства юстиции. И Парижем у нас даже не пахнет. У нас и кофемашины-то нет.

Она недоуменно моргает.

— И скольких нацистов вы поймали?

— Понимаете, тут дело непростое, — отвечаю я. — Мы выиграли дела ста семи нацистских преступников. До настоящего времени шестьдесят семь депортировали из США. Но не все шестьдесят семь из этих ста семи, потому что не все они граждане Америки — с математикой следует быть аккуратнее. К сожалению, лишь несколько из депортированных или выданных преступников предстали перед судом — от себя могу лишь пристыдить Европу. Трое подсудимых предстали перед судом в Германии, один в Югославии и один в СССР. Из этих пятерых трое были осуждены, один оправдан, а слушание по делу последнего отложили по медицинским показаниям и подсудимый умер до окончания процесса. Еще до создания нашего отдела одна нацистская преступница была выслана из США в Европу, где ее судили, признали виновной и посадили в тюрьму. В настоящее время у нас в производстве пять дел и еще по многим персоналиям проводится расследование и… У вас глаза стеклянные.

— Нет, — отвечает Ирен. — Я просто ношу контактные линзы. Правда. — Она нерешительно продолжает: — Но разве люди, которых вы преследуете, не древние старики?

— Древние.

— Значит, они уже не такие проворные.

— Мы охотимся на них не в буквальном смысле слова, — объясняю я. — Они совершили ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.

— Да, но это было так давно…

— И тем не менее не утратило важности, — отвечаю я.

— Вы так говорите, потому что еврей?

— Нацисты уничтожали не только евреев. Они истребляли и цыган, и поляков, и гомосексуалистов, и душевнобольных, и инвалидов. Каждый должен вносить лепту в дело, которым занимается мой отдел. Иначе что гарантирует Америка людям, совершающим геноцид? Что они могут избежать наказания, если пройдет достаточно времени? Что они могут прятаться за нашими кордонами и никто их даже по руке не ударит? Мы каждый год ежедневно депортируем сотни тысяч нелегальных эмигрантов, которые виновны лишь в том, что просрочили визу или приехали без надлежащим образом оформленных документов, — а люди, которые замешаны в преступлениях против человечества, могут остаться? И тихо-мирно здесь умереть? И быть похороненными на американской земле?

Я не осознавал, насколько разгорячился и повысил голос, пока сидящий за соседним столиком мужчина не начал медленно, но уверенно аплодировать. К нему присоединились еще несколько посетителей за столиками. Я вжался в кресло, пытаясь стать невидимым.

Ирен протянула руку и переплела свои пальцы с моими.

— Все в порядке, Лео. Если честно, я даже нахожу это сексуальным.

— Что именно?

— Как ты умеешь пользоваться голосом. Словно флагом размахиваешь.

Я качаю головой.

— Я не какой-то хвастливый патриот. Я тот, кто делает свою работу. Просто устал защищать то, чем я занимаюсь. И дела эти не имеют срока давности, ничто не кануло в небытие.

— Да нет, кануло. Я к тому, что эти нацисты ведь не прячутся у всех на виду.

Я не сразу понимаю, что она перепутала значения слов «кануть» и «скрываться». В то же время я вспоминаю Джозефа Вебера, который, по словам Сейдж Зингер, несколько десятков лет именно это и делал — прятался у всех на виду.

Подходит официантка с бутылкой вина и наливает мне в бокал для пробы. Я держу вино во рту, киваю в знак одобрения. В этот момент, если честно, я бы одобрил даже самогон, если бы только в нем содержалась нужная доля алкоголя.