Как никогда. Одинокая женщина желает... - Марина Порошина Страница 25

«Фиат» как будто на автопилоте, независимо от водителя, ловко вписался в привычный «карман» у знакомого до каждой царапинки подъезда. Валентин заглушил мотор и поставил машину на ручной тормоз — здесь была небольшая горка.

– Ты что? — с подозрением спросила Ирина. — Собираешься выходить? Я тебя не приглашала. Давай здесь поговорим, в машине.

– И подняться нельзя? — обиделся Валентин, ему казалось, что раз уж она согласилась наконец «поговорить», то уж домой (домой!) наверняка пустит. — Я же тебя не съем.

– Не съешь, — согласилась жена. — А поговорить тем более здесь можно. Ты о чем хотел? О разводе? О квартире?

Валентин Рудольфович помолчал, собираясь с мыслями. Время уходило месяц за месяцем, все складывалось совсем не так, как он надеялся, и сейчас все его расчеты летят к черту. Вон как отдалилась от него Ирина. Но от этого разговора слишком многое зависит.

– Ириша, мы с тобой прожили двадцать лет, — начал он медленно и убедительно. — После того что я сделал, ты могла меня возненавидеть, могла выгнать, я все понимаю, ты права. Если бы я знал! Но разве можно вот так разом… двадцать лет жизни… У нас ведь впереди еще двадцать или тридцать. Нельзя же так — мы родные люди. Ты же меня убила… Я там дышать не могу! — вдруг закричал он и… расплакался.

Он плакал неумело, на ходу вспоминая подзабытое с детства искусство, всхлипывая, шмыгая носом и размазывая слезы кулаком. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать, не мог справиться с нервным напряжением, в котором жил последние месяцы. Он лег головой на руль и спрятал от Ирины лицо.

Несколько мгновений спустя он пришел в себя и позорную бабью истерику, которой сам от себя не ожидал, прекратил. И понял, что жена гладит его по голове, как когда-то мама и бабушка. Этот извечный женский жест наполнил его сердце надеждой. Ирина всегда понимала его, всегда жалела и прощала. Господи, пусть и на этот раз, прошу Тебя, Господи!.. Валентин искоса, снизу вверх, заглянул Ирине в лицо — и почувствовал, как внутри что-то оборвалось и его заполняет противная пустота: Ирина смотрела не на него, а на желтый разлапистый лист, еще по дороге прилепившийся к ветровому стеклу, да так и приехавший с ними домой. Взгляд у нее был отсутствующий.

– Помнишь, Валь, как у Филатова: «Но точно вызов в суд или собес к стеклу прижался желтый лист осенний…» Не к месту, да?

Она помолчала. Валентин тоже молчал — это Ирина вечно интересовалась каким-то стишками, книжки приносила, кассеты и диски всякие, а он никогда не запоминал стихов, не слушал ее глупых песен, и приставучий желтый лист его не интересовал совершенно.

– Та жизнь кончилась, Валя. Не могу я тебя простить. И не должна, потому что не выйдет ничего. Я уже полпути прошла. Мне тоже трудно. Очень. А теперь и Юлька уехала.

Валентин дернулся, намереваясь что-то сказать, но добился только того, что она убрала руку с его головы, и ему пришлось выпрямиться. Тогда, боясь смотреть на Ирину, он тоже уставился на желтый загибавшийся от ветра, чудом державшийся на стекле упрямый лист.

– Мне теперь везде символы видятся, вот как этот лист, — задумчиво продолжала Ирина, как бы сама с собой разговаривая, не с ним. — Думаю всякую чепуху. А может, и не чепуха, может, важно все это. Недавно иду с работы, смотрю — пианино выбросили. Лежит разбитое, внутренности вывернуты, клавиши наполовину выбиты. А ведь когда-то было новенькое, покупали его, машину нанимали, тащили без лифта в квартиру, место выкраивали. Ребенок какой-нибудь учился пальчики правильно ставить, потом «Лунную сонату» играл. А теперь жизнь у пианино кончилась, и его выбросили. Обратно не соберешь, и музыки не будет. Весной еще бокал разбился из наших свадебных — помнишь? Хотела склеить — а нет, стекло тонкое. Так я все выбросила, чтобы глаза не мозолили. Надо будет — новые куплю.

Вот я хожу и думаю: если разбилось — надо выбрасывать и новое покупать. Или так жить, без бокалов, без пианино…

Вполне ничего — терпимо. Чинить такие вещи смысла нет. Протекать будет. Или звук не тот. И в нас с тобой смысла нет, понимаешь?

И знаешь что, Валя? Раз Юлька уехала, давай квартиру разменивать. Мне одной столько не надо, а вам с Наташей жить. Будет у тебя дом.

– Слушаю тебя — будто и не ты вовсе, — хмуро удивился Валентин. — Значит, и меня на помойку? Так я понимаю?

– Да нет, Валя. Просто с тех пор, как ты… как все это случилось, у меня начался год без вранья. И у тебя тоже. Наверное, так надо. Ты потерпи.

Двадцать девятого декабря наконец началась зима, которую уже все устали ждать. Серый, уставший от слякоти город с ликованием отдавался во власть нескончаемого снегопада, становился сказочным, неузнаваемым, нарядным, как на рождественской открытке. Еще с утра женщины надели шубки, мужчины — шипованную резину. На площади перед мэрией строители ударными темпами достраивали елочный городок, который две предыдущие недели тихо таял и портил настроение городским властям и прохожим. А сегодня настроение у всех было приподнятое. У всех, кроме Ирины, у которой именно двадцать девятого декабря как на грех были сугубо личные причины для меланхолии.

Как раз для поднятия настроения Ирина и отправилась в баню. Только, в отличие от героев «Иронии судьбы», ей пришлось это сделать в гордом одиночестве. После Юлькиного отъезда ее притащила сюда Рита, спасая от тоски и самоедства. Сама потом ходить перестала, закрутившись в делах, а у Ирины никаких дел не было, и она втянулась.

Собственно говоря, Иринино одиночество было не только гордым, но и публичным. Сауна работала в дамском клубе «Клеопатра», и к ней прилагались аквааэробика, массаж, пилинг, травяной чай и нескончаемая бабская болтовня. Ирина, «подсевшая» на сауну и аквааэробику, подозревала, что многие дамы посещают «Клеопатру» исключительно ради последнего пункта.

Круг тем для бесед был традиционен: диеты, косметика, мужья, любовники, начальники и коллеги. Но это ни в коей мере не влияло на рейтинг банного ток-шоу — он всегда был высок. Как теперь говорят, модераторами «круглого стола» служили одни и те же дамы, человека три или четыре, которые, сменяя друг друга и подавая реплики, не давали беседе угаснуть. Состав участниц постоянно менялся — кто-то уходил в душ, кто-то в бассейн или на массаж, да и основная группа периодически перемещалась из парилки в комнату для чаепитий, — но беседа неумолчно журчала, иногда сужаясь до размеров ручейка, иногда разливаясь и закручиваясь в водовороты, но ни в коем случае не прерывалась — совсем как в салоне фрейлины Анны Павловны Шерер. Ну разве что не на французском.

– Ой девочки, еле четверга дождалась! На работе не с кем слово сказать, одни мужики — тихий ужас!

– Везет же! У нас чисто женский коллектив, рот не закрывают ни на минуту, невозможно работать, пока начальница не гаркнет — тогда помолчат минуту. Стерва…

– Да уж, попадется такая — уж лучше дома сидеть, здоровее будешь. Я вот так и уволилась.

– И что? Я посидела. Муж стал обедать приезжать, говорит, дома вкуснее. Потом дети из школы. Потом всем ужин. Потом посуда. Лучше уж работать.