Путь к сердцу. Баал - Вероника Мелан Страница 24

Встать! Ради матери, ради себя, ради тех, кто учил тебя бою. Встать!

Как же больно, как страшно, как холодно. А до конца жизни осталось несколько секунд. Звездочку в груди враг не простит. Кажется, она успела срезать ему несколько прядей длинных волос – не простит и их, но, главное, он не простит унижения – его, пусть несерьезно и смешно, но ранила девчонка.

Мужики не прощают девчонкам, ничего не прощают.

Она умрет. Да, умрет. Но не на коленях.

Встать!

И Алька поднялась. С рыком, с хрипом, почти с пеной у рта, потому что нога орала, нога молила о пощаде, а тело слушалось из последних сил – «помоги мне, хозяйка, вылечи».

Уже не вылечит, уже не успеет. Прости, тело.

Она стояла и пошатывалась напротив Бога мертвых, а за ее кончиной наблюдали великаны. Наблюдали молча, терпеливо – знали, что это ее последние секунды, к чему торопить? И стало вдруг все равно. Что вокруг воет ветер, что подобно крыльям колышутся за спиной врага полы черного одеяния, что в его глазах нет больше гнева – она все искупила. Уже почти.

Давай, бей, гад. Чтобы наверняка.

Стынет на ветру собственное тело, толчками вытекает из порезов кровь, капает на черные камни. Сколько камней здесь полито чьей-то кровью? Наверное, каждый. А боли уже нет, почти нет. Она где-то далеко и уходит все дальше.

Бей, гад.

Алеста взглянула в черные глаза, подбадривая. Безо всякой доброты улыбнулась.

Давай, мол, я все равно не дамся живой, так чего же…

И демон, став вдруг равнодушным и почти отрешенным, шагнул навстречу. Отвел руку назад, дождался, пока очередной порыв ветра уберет с глаз налипшую прядь, резко выбросил меч вперед.

И лезвие завибрировало от скорости, лезвие вспороло ткань тонкой рубахи, обожгло холодом кожу…

Секунда. Две. Три.

А боли нет.

Алька боялась открыть глаза, которые зажмурила в самый последний момент.

Может, люди умирают без боли? Может, уже все? Медленно и как-то безжизненно стучало в груди сердце – и толчки эхом, грохотом отдавались в собственных ушах. Еще секунда. А полы все трепещут, ветер все воет, ноздри тягают туда-сюда безжизненный и безвкусный воздух Равнин.

И она открыла глаза. Опустила голову, тяжело, почти слепо посмотрела на прошедшую между бочиной и рукой, прямо подмышкой, холодную сталь. Подняла взгляд, и, не веря себе, какое-то время созерцала поверх великанов на набухшее серое небо. Затем взглянула на демона и безмолвно, одними глазами, не чувствуя привкуса эмоций, привкуса жизни, ушедшей, казалось, с последней каплей боли, спросила «почему»?

А тот не ответил. Лишь неторопливо вытянул меч из «чужого» тела, неспешно заткнул его в ножны и посмотрел исподлобья. В глазах ни злости, ни мести, ни радости – ничего. Какое-то время на ветру трепетали не только его длинные волосы, но и раздувающиеся, будто принюхивающиеся к чему-то широкие ноздри, затем распахнулся рот-щель и наружу вырвался звук, значение которого ускользнуло.

Рык, команда. И круг вдруг рассыпался – великаны безмолвно подчинились «командиру», принялись убирать оружие, расходиться.

И уже через минуту на Равнине, на холодном пронизывающем ветру, вымокая под каплями начавшегося промозглого дождя, стояла лишь она одна – Алька. С мечом в скользких пальцах, с раной на груди, с немеющим телом и «неходячей» ногой.

Вокруг Кошки и камни, вокруг лишь пустырь, холод и пустота. А внутри ни сил и ни жизни.

Она опустилась на землю. Какое-то время сидела, сгорбившись, силясь унять боль. Затем скорчилась, легла.

* * *

Он редко забирал «добычу» себе, но на это раз принял решение не отдавать.

Не пришлось. Ни командовать, ни драться за нее, ни спорить. «Солдатам» та оказалась неинтересна – то ли не вкусна, то ли привыкли к «жралам» и кошкам, то ли была еще причина, о которой он не знал. Плевать. Но «подчиненные», потеряв интерес к несостоявшемуся бою, попросту разошлись – переглянулись, обменялись неслышными ему фразами и разбрелись по Равнинам в поисках лучшей наживы.

А он все сидел под холодным дождем и не понимал, что с ней делать – с девкой.

Нет, на бой не злился – она дралась, потому что хотела выжить, даже звезду метнула. Вот попала бы в горло – другое дело, а так… Дура. Застрявший в груди металл Баал выдернул и выбросил, почти восхитился скоростью, с которой тот прилетел, почти удивился, что не заметил броска. Ловко.

И как, спрашивается, она тут оказалась – обычный человек – в Равнинах? Не просто человек – женщина. Одна. С дурацким, каким-то игрушечным ржавым мечом, без щита, без нормальной одежды. Бросить ее тут? Пусть сожрут? Так ведь нормальная, не «мутант», как остальные обитатели. Помрет сама? Может быть. А, может быть, ей помогут.

Ему бы домой, ему бы уже идти, он и так провел в чужом мире слишком много времени – решил, что если качественно выпустит пар, то в следующий раз вернется нескоро. А задержался, и принимай на себя дополнительную ответственность.

Мало ему ответственности в жизни? Он и ту, что есть, терпеть не может.

Баал зло ругнулся, сплюнул на блестящие от дождя камни, откинул со лба мокрые волосы и посмотрел туда, где в отдалении прямо на земле лежало маленькое скрюченное тело – два сапога, замызганная рубашка, ворох из спутанных волос и игрушечный, кажущийся ему ненастоящим меч.

И куда ее, спрашивается, девать?

Он подошел ближе и теперь смотрел на нее в упор: бездыханное тело, залитая кровью одежда, лица не видно. Может, уже мертва?

Регносцирос принюхался, принюхался по-особенному, как умел только он, и смерти не почувствовал – нет, жива. Пока. Отнести ее к границе? Еще бы знать, где она – граница. Притом не ближайшая, а та, где живут люди. Ведь просил Дрейка – дай карту, – а тот уперся, мол, ни к чему тебе.

Вот и к чему – как знал, когда спрашивал.

В этих землях Баал не чувствовал ничего, кроме бабкиного домика, откуда приходил – тот, будучи Порталом, действовал на него, как магнит, – а более не ощущал вокруг ни одного строения. И сильно сомневался, что они тут вообще были. «Солдаты» – и те, наверное, жили в каких-нибудь пещерах, – он так и не удосужился выяснить.

Девка, тем временем, тихонько застонала, но не пошевелилась; все сильнее мочил ее одежду дождь, все холоднее становилась земля.

Он взглянул на небо, фыркнул – температура падала, через минуту-другую полетит снег.

Надо бы что-то решить, не бросать же ее здесь? Черт бы подрал мягкую часть души и проклятую прилагающуюся к ней совесть – иногда Регносцирос воистину ненавидел в себе все человеческое, потому что вот как теперь не мог просто развернуться и уйти – внутри свербело.

Допустим, он найдет границу и вынесет непутевую вояку – примут ли ее обратно? Сомнительно. Наверняка эти земли носят славу чумной, а вышедшие из нее обратно люди – прокаженными. Вот нисколько он не удивится, если ее, вернувшуюся, умертвят или же сошлют обратно. Нисколько. Люди всегда славились наличием страхов, и страхи эти зачастую застилали им и ум, и глаза.