Шаман - Татьяна Успенская Страница 24

Так они стояли в темноте. И над ними, и вокруг них, и в них стояла тишина. Великий, незнакомый прежде покой, полнота ощущения жизни…

А потом Кеша курил. Он лежал свободно, спокойно, как всегда, и курил. Дым лениво распадался над ними, опутывал теплом. Яркий торшер затоплял их лица светом.

— Я люблю яркий свет, — сказал Кеша и замолчал.

А Нина привстала на локте. Не мигая, она следила за его лицом. Вот Кеша чуть сощурился…

Такого с ней никогда не было. В ней всегда оставалась она сама, и именно она сама была нужна Олегу, такая, какая есть, с её авторами и с её рукописями, с её «хочу». Пусть эти «хочу» были скромными, но они были. Сейчас в ней не было её. Был только он, Кеша, и она хотела служить ему. «Прикажи! — просила она его мысленно, потому что слова представлялись ей великой трудностью, на них не было сил. — Хоть бы пить захотел!»

Но Кеша не хотел ничего. Он смотрел в потолок, в расклёшенную тень от торшера, и курил.

«Интересно, что в нём сейчас творится? — думала Нина и не думала. Она разглядывала его широкую, одинаковую в начале и в конце бровь. — Почему он так спокоен? Что знает он такое, чего не знает никто? Какие глупые вопросы! — посмеялась над собой. — Из прошлой жизни умные слова!» Наконец она поняла Кешу, в ней самой сейчас его спокойствие — ровное, глубокое, как дыхание здорового человека во сне. Она ляжет, как он, так же раскинет руки.

— Кто я есть, ты знаешь? — заговорил Кеша. Нина повернулась к нему, села, напряглась, не понимая. — Ты угадала, я был другой. Не спал ночи, сидел с больными. Шёл за десятки километров, не звали, не просили, сам шёл. Всё — людям. Ничего своего у меня не было. Видишь, жены нету, детей нету. А люди, знаешь, как потрудились надо мной?! — Он оборвал себя. — Нечего тебе, бабе, знать про то. — Он молчал тяжело. А заговорил равнодушным голосом: — Кто я есть? Один я вовсе. Звал с собой за травами Дамбу. Мой ученик в секции самбо. По тайге идёшь мягко, ешь сладко, дышишь легко. Плохо ли? А Дамба послал меня куда подальше. Что ж, я понимаю, в тайге не подерёшься. И по ковру скакать козлом легче, чем ползать на карачках, выкапывать корни, сушить травы, стоять у плиты, варить лекарство. Дамба держит первое место по самбо в республике! Слава, кубки, поездки, соревнования. Разве плохо? Другого звал мальчонку, он новенький в моей секции. Самбист из него никакой, а глаз — острый. Тоже не захотел. Ты знаешь, кто я есть? Я не как Дамба — по республике, я по всей России держал первое место целых пять лет! Это в трудовой книжке я массажист и тренер, для того только, чтобы занимать под солнцем нормальное место. Как все. Двумя жизнями поживи попробуй!

Нина коснулась его груди, готовая жалеть, готовая за него мучиться. Он даже не заметил. Не ей, себе говорил, не нужны ему ни её жалость, ни её благодарность.

— Кто я есть? А? Внук великого деда. Дед мне не чета. Он не то что зубную боль и грыжу заговорить… — Кеша помолчал, Нина досказала про себя за него: «Человека мог оживить». — Я вот люблю тряпки, и так и сяк рубашки, что Варька прислала, обглядел! А дед ходил в одних и тех же портках, в одной и той же рубахе по десять лет. Вся деревня кланялась ему. Он, точно храм, был окружён светом, мой дед. Кто я есть? — равнодушно говорил Кеша. — Бесправный колдун в третьем колене, сосланный. Самая мелкая шишка задевает меня. Мой полковник может далеко не всё. Часто приходится отбрыкиваться самому: где рублём, где подарком, где угрозой. Да разве отбрыкнёшься от всех? Уничтожить меня нельзя, как и деда, но меня можно изолировать. Достиг человек власти и считает: его-то обойдут земные беды, его-то не коснутся.

Кеша на неё не смотрел. Он не ей — себе говорил. Его снова оскорбили сегодня, и оскорбление не прошло. Кеша переживал это оскорбление так же медленно, как и радость, как и всё делал при ней уже несколько дней.

— А того дураки не понимают, что каждого когда-нибудь беда настигнет, самого сильного. Уж как Воробьёв гнал меня: в двадцать четыре часа очистить город, а ведь не выгнал, а ведь прибежал ко мне. Только поздно прибежал, я не лечу последнюю стадию, — неожиданно грустно сказал Кеша и тут же равнодушно: — А на его место запрыгнет Галкин или Синицын! И с новыми силами меня — бить! Нет, ты мне скажи, кому я отказал в помощи? Кому я приношу вред? Кому я делаю плохо? — Кешин голос зазвенел. — Ты хочешь, чтобы я выложил тебе всё в подробностях, а я не могу, я тогда потеряю силу. Да, я лечу не так, как врачи. Врачи лечат почку, ногу, ухо, а это болит не почка, не нога, не ухо, это кровь болит, болит весь организм. Лечить нужно… — Он прервал себя. — Если бы каждый вовремя подумал: трава погибнет, и из-за этого он погибнет. Трава — живая, и человек — живой, живое нужно лечить живым, жизнью, а не химию запускать в организм. Простой подорожник, который топчут все, кому не лень, простая крапива, которую вырывают как сорняк, простой лопух — лекарства самые что ни на есть главные. Они могут рассосать воспаления, они обновляют организм. Только нужно понимать травы, уметь приготовить их. Не каждый сможет. Сама земля дарит дуракам лекарства, а дураки, слепые, надутые, убивают траву. Если бы каждый, кто заливает её водой со стиральным порошком, кто выжигает её, кто ставит на ней химкомбинат, подумал, что и он… что это он сейчас умрёт, потому что нету лекарства на его болезнь и уничтожил своё лекарство именно он! — Кеша засмеялся. — Как бы он забегал, этот хрен! Посмотрел бы я на его рожу! Каждый считает: его-то обойдёт, его-то не коснётся. На десятки километров — ни одной травки! — В первый раз на Кешином лице обозначилось чувство: боль. — А ей больно гибнуть, как и человеку. Знаешь, как она корчится, задыхаясь?

Внезапно, как когда-то первую родовую схватку, Нина ощутила Кешино одиночество. Не женат, без детей, из друзей… только о Жорке слыхала. Одни травы — в бумажных пакетах, в бутылях, в кастрюлях, травы, подвешенные к потолку и ко всем гвоздям и полкам, которые только есть в доме. Травы и мать, слепо исполняющая его волю.

— Полковника я купил. Воробьёв сейчас тоже у меня в руках. А мне нужно не это. Я не хочу жить тайно. Мне нужна клиника, нужны помощники. Я хочу, чтобы меня знали. Я хочу, чтобы у меня были ученики. Думаешь, я один могу собрать столько трав, сколько нужно всем моим больным? Мне бы открытую жизнь! Да разве врачи, покончавшие свои университеты, захотят потерять свои деньги и своих больных, которых гробят? Разве пустят они меня в открытую жизнь? — Кеша замолчал. Снова закурил.

— Кеша! — позвала она.

Он лениво повернулся к ней.

— Ну?!

— Вылечи меня. Я хочу жить, — неожиданно для себя самой сказала она. — У меня смертельная болезнь, да? Ты знаешь, я сперва обрадовалась. После смерти Олега я жить не хотела.

— Дура, — перебил её Кеша. — Дура и есть. Лечись. Он равнодушно передёрнул плечами. — Мне что? Тебе нужно лечиться, не мне. Твоё лечение — длительное, прервёшь, погибнешь. Такое лекарство у тебя — должна быть непрерывность. — В его голосе зазвучала важность.

Тот пасьянс, который она раскладывала обычно применительно к каждому человеку, к Кеше был непригоден. Кеша не поддавался анализу и разбору. Пусть он только прикажет, она выполнит всё!