Входи, открыто! - Марианна Кожевникова Страница 24

Небо все розовело, день клонился к вечеру. Куда ни посмотри, высятся бумажные горы. Папки, стопки, тетради, записные книжки. Вот эта гора — папины рукописи и журналы, где он публиковал свои статьи. Он был инженером-химиком, специалистом по уничтожению промышленных отходов. А статьи писал о природе. Как никто он понимал грозящие нам всем опасности. Занимался проблемой чистой воды… Как она нужна всем, чистая вода! И не только вода, а просто чистота. А мы оказались на кладбище отходов…

Другие две груды — мамины бумаги: методические разработки, пособия по грамматике, тетради с какими-то записями. Мама была преподавателем, она открывала окна в другой мир, и света, пространства становилось больше. Ученики ей были благодарны. Вот будет у Ляли время, и она разберется в ее тетрадках.

А вот и ее собственные конспекты, отредактированные рукописи, стихи, которые она когда-то писала. Множество писем и к папе, и к маме, и к ней тоже — отдельная куча! Целый день она разбиралась, но вовсе не в бумагах, а в прошлом и поняла, что боялась притронуться к нему. Что до сих пор болела потерей. Бежала от нее. Заслонялась. Загораживалась. Может быть, у нее было неосознанное ощущение, что ее родители прожили какую-то не такую жизнь, раз все, чем они жили, не понадобилось? Раз появились совсем другие ценности? И все кинулись кто куда — кто вверх, кто вниз, кто за границу? И она боялась в этом убедиться? Может быть.

Но она была не права. Ее родители видели самое главное. Весь мир сейчас озабочен проблемами экологии, а папа вон когда начал бить тревогу. Мама всегда стояла за языки, всех убеждала учить их, говорила, они расширяют кругозор. Вот и теперь все их учат как бешеные. Правда, английский, а не французский, но какая разница!

В общем, бояться, оказалось, нечего. Жизнь лежала трудовая, достойная. Частью воплощенная, частью нет. Вот только никому уже, кроме нее и Иринки, не нужная. А им обеим нужная очень.

«Не зря я все это разворошила, — думала она. — Ремонт оказался поводом для того, чтобы начать разбираться с жизнью. И с моей, и с маминой, и с папиной…»

Конечно, пока она только прикоснулась к жизни родителей. Но и это было немало. Она вдруг поняла, что все это время жила чувством потери, сиротства, одиночества. Искала поддержки, опоры, чуда. Но вот же она, ее поддержка, ее прочный, незыблемый тыл — бабушка, отец, мать! И еще она вдруг поняла, что она — взрослая. Давно. Но до сих пор не хотела этого, все надеялась, что еще маленькая, искала себе кого-то в поддержку, под чье крыло могла бы спрятаться, и негодовала, что не то крыло. Вот Сева ей гуся и подарил, прячься на здоровье! Тьфу! Какой, однако, многозначный и символический гусь! Глупости все это! Ничего такого Сева и в мыслях не держал, она-то Севу знает…

Однако не много ли открытий на один день? Скоро уже совсем стемнеет. Пора было не только разбираться, но и убираться тоже. Ляля вдруг ощутила в себе счастливую уверенность хозяйки и взялась за дело быстро и энергично. Начала со своих писем и рукописей. Ну и накопилось же их! Без всякой жалости она вытряхивала папки в бумажный мешок. Нечего их жалеть, когда книги вышли! Пересматривая письма, тоже рвала одно за другим, чувствуя легкость, освобождение. Вместе с клочками исписанной бумаги из ее жизни уходили люди, которых и так в ней никогда не было. Для чего она их берегла? Непонятно. Хорошее она помнила, дурное и помнить было ни к чему! Письма от людей, которыми дорожила, складывала отдельно, потом перевязала по адресатам. У нее всегда была страсть к эпистолярному жанру, вот он, результат: писем целая коробка! Сохранившиеся от родителей письма тоже сложила в отдельную коробку. С ними она разберется потом.

Бумажный мешок был набит доверху. Ляля дотащила его до двери, выволокла на площадку и поставила рядом с банками. Принялась паковать родительский архив. С ним ей было неловко расставаться. Паковать паковала, но количество стопок на полу не уменьшалось. Жизненное пространство сократилось, в столовую войди попробуй! И что делать с этими стопками и коробками? Честно говоря, они были ей нужны только как память, выбросить их было невозможно, жалко… Но и хранить негде…

Усталость взяла свое. Энтузиазм испарился. Она позвонила Мише, поговорила с Иринкой. Они гуляли в парке, катались на горке, теперь жарили картошку. Оба были довольны.

— В среду к твоим услугам, готов хоть весь дом на помойку снести! — шутливо сказал Ляле Миша, взяв трубку из рук дочери, и тут же дал отбой, может быть, боясь услышать отказ.

Ляля шутку не оценила, на предложение обиделась. Выбрасывать — дело нехитрое. А вот куда деть то, что никуда не выбросишь? Оглядев бумаги, книги, Ляля затосковала. Пожалуй, с этой стихией ей не справиться. Прошлое обступило ее со всех сторон, теснило, сдавливало. И что с ним делать? Слезы выступили у Ляли на глазах. И как только она дала себе слабину, они потекли, потекли… Она плакала об отце, о маме, которая столько лежала и так мучилась, о себе, она была неудачливой, ее все бросали, никому она не была нужна. Даже родители, они ушли так рано…

Себя она жалела, лежа на полу среди развала и рыдая в голос.

— Ты что, с ума сошла? Прекрати сейчас же! — услышала она внезапно чей-то голос и испуганно подняла голову. Перед ней стоял Саня.

Как он ни старался забыть про Лялин ремонт, ничего не получалось. Он вроде бы все сделал, чтобы от него отбояриться и потихоньку писать свою повесть, но в голову лезли совсем другие мысли. Саня промаялся целый день, а к вечеру не выдержал, сел на машину и рванул в Москву. Приехал, похоже, вовремя, раз Лялька ревет белугой.

Глаза у Ляли заблестели: вот оно, чудо.

— Как ты вошел? — спросила она. — Сквозь стену?

— У тебя дверь нараспашку, — ответил он. — Небось маковой росинки не было за целый день? Ну-ка давай ужинать. Где у тебя чашки-плошки, а главное, рюмки — стаканы?

Шмыгая носом, Ляля уселась на полу.

— У меня на ужин ничего нет, кроме хлеба, — сообщила она. — Я в магазин сегодня не ходила.

— А мы пирожки будем есть, картошку, сало, огурчики соленые, — пообещал Саня. — Ты что, забыла, что я деревенский житель, у нас все свое.

Суетился Саня, засуетилась и Ляля, расчистила край стола, даже салфетку постелила, разложила снедь на блюдо и не удержалась, взяла поджаристый пирожок.

«Ну, этот точно женился», — решила она, изумившись таявшему во рту тесту.

А Саня ей самогончику рюмку протянул.

— Ну-ка выпей с устатку. Я же тебя знаю, ты — девушка легкомысленная, о себе никогда не подумаешь, тебя кормить надо.

После вкусной еды мир показался куда добрее.

— Теперь рассказывай, что задумала, — предложил Саня. — А Иринка где? Ей в твоем беспорядке делать нечего!

— Миша забрал. И помочь обещал, — сообщила Ляля.

— Вот это здорово! — обрадовался Саня.

— Я не хочу принимать от него помощь, — сразу напрягшись, очень сурово заявила Ляля.

— Ну и глупо! Ни в коем случае не отказывайся! Кто тебе еще поможет? Ремонт — дело не женское! Пусть Миша им и займется. Я рад! Очень рад! С таким помощником ты быстро управишься.