Ниточка судьбы - Елена Гонцова Страница 24

Меж тем Даутов без особой уверенности ходил вокруг рояля, за которым сидела Вера, но говорил неотразимо. О том, что в Норвегии чуть было не застрелился, и это вовсе не из-за близости Гольфстрима, странной энергетики и прочих подобных штук. А из-за ее поразительной, инфернальной холодности.

— Где ты собирался взять пистолет? — с ужасом спросила Вера, ни секундой не сомневаясь, что Рудольф не погиб лишь случайно.

— Да где угодно. Стащил бы у кого-нибудь. Ты интересовалась всеми, всеми без исключения. Кроме меня одного. Немецкий альтист, о, я видел, как ты смотрела на него! Да ты на всех взирала как на потенциальных любовников, друзей, единомышленников, собутыльников, в конце концов. Это просто какая-то страшная месть! В чем я перед тобой провинился? В том, что родился не в Мухосранске, а в Москве, что за инструмент сел четырех лет от роду, что поклонники и поклонницы для меня — это естественная рутина, ерунда и фигня. А тебе, я понял, Вера, важно было стереть меня с этой вот Москвы как с некой карты единственной навек родины, со всеми ее разносолами, и для этого ты избрала идеальное время и совершенный способ. Мне показалось даже, что тебя этому кто-то научил, кто-то недобрый и загадочный. Философия провинции необычайно популярна теперь в Европе. Да и сама Европа совершенно провинциальна. И ты пойдешь по головам к мировой славе, это всем известно. Да бог с тобой, научили тебя некие тайные имиджмейкеры. Золотая линия поведения: нордически строгая, неуклонная, псевдопровинциальная. Ты же просто блеск, жемчужина. А я мужик сиволапый неведомой национальности. Мне нельзя любить музыку, и все. Не моя это эпоха. Мне бы шляпу островерхую, дудочку и в Гаммельн, в Средние века, крыс из города выселять. Ты меня просто сломала. Ни слова, ни движения в мою сторону. И вот это словосочетание «совсем чужие» мне отшибло всякую память. И всякое желание, кроме одного — напиться или похожего — пустить себе пулю в лоб.

Вера слушала все это со страхом, стремительно увеличивающимся соответственно тому, как нарастала страсть в монологе Рудольфа. Даже холодный ум подсказывал ей, что Рудик не слишком загибает.

— Я сопьюсь из-за тебя, Верочка, — продолжал он. — Я таскаюсь по каким-то притонам, пью всякую дрянь, закусываю рукавом. Никогда не думал, что этот процесс может меня увлечь. И сон я вижу один и тот же — как ты жестом кесаря отправляешь меня в львиный ров. А я не Геркулес и не пророк Даниил.

«Старику снились львы, — вспомнила Вера, несколько утомленная похмельной вставкой Рудика. — Свое паденье он, конечно, преувеличивает, но в остальном прав на все сто процентов».

Даутов в запале, в обиде, удесятеренных похмельем или еще черт знает чем, проговорил все то, о чем Вера смутно догадывалась сама. Она сама захлопнула ловушку, в которую почему-то попал однажды Рудик. Стрешнева на что-то обиделась тогда, в мае, заподозрила ли его, просто ли его стало много в какой-то момент.

…Это было как сейчас. Вера занималась в своем любимом кабинете, было уже довольно поздно. На днях должно осуществиться прослушивание, результаты которого давали право на участие в норвежском конкурсе. И, как сегодня, Рудик появился внезапно, как бы материализовался из темноты двойной двери. Тогда девушка впервые заметила необыкновенное влияние на ее игру старинного золотого кольца с александритом, первого украшения из прабабушкиной шкатулки, которое она удостоила вниманием.

Когда зашел Даутов, она внимательно разглядывала туманно-сиреневый камень, приветливо блеснувший таинственной глубиной, в которой зажглась искорка вроде микроскопического трилистника.

«Я знаю, что в глубине этого камня, — весело думала Вера, удерживая кольцо на ладони и не чувствуя его веса, — там мой фирменный звук, благодаря которому я поражу всех своих соперников».

«Звук с косточкой? — Вера вспомнила свою первую учительницу музыки, как та добивалась от нее особенного звучания. — Нет, милейшая Ревекка Германовна. С косточкой бывает только котлета по-киевски. Скрябин — вот кто слышал эти звуки, да только не смог описать это словами, когда попытался — получилась довольно-таки пошлая философия. Звуки приходят из иного мира, оттуда, а доказательством этого служит разве что трилистник пламени в глубине этого камня или в душе музыканта».

Рудик тогда казался особенно нежным, он сочинял смешные, трогательные истории про воображаемых котят ее Штучки, про их общее будущее, что они непременно съездят в Португалию, где служил его отец. Рассказывал про эту чудесную страну, про простых и смелых рыбаков на побережье.

Эти истории смахивали на рекламные статьи в каком-нибудь туристическом бюро, но Вера была счастлива и не замечала, что будущие котята ее Штуки очень похожи на мягкие игрушки, а не на живых зверьков, а пейзажи Португалии мало чем отличаются от приволжских плесов. Да и вообще, приличная доля фальши тогда ускользнула от внимания Веры.

А потом произошло нечто странное. Они были у Даутова, — разумеется, он предложил ей переночевать. А утром ушел, забыв оставить ключ. Вера звонила, поставила на уши всю академию, а Рудик пришел только после прослушивания, на которое она, понятно, не попала. Соболева была вне себя, рвала и метала, но все-таки добилась отдельного прослушивания для Веры, что и спасло ее участие в конкурсе.

До сих пор Стрешнева не могла себе объяснить, было ли это случайностью, рассеянностью, вызванной естественным волнением Рудольфа перед выступлением, или умышленной акцией. Ведь накануне он уговаривал Веру отказаться от участия в конкурсе, аргументируя свою просьбу тем, что она, дескать, слаба здоровьем и такие волнения могут ей сильно навредить. Впрочем, почему-то она отметала первое подозрение, с отчаянной надеждой цепляясь за то, что Рудольф был искренен в своей заботе о ней.

«Сейчас я захлопну ловушку, в которой сама сижу, да все равно. Мне без него так же плохо, как ему без меня».

Вера снова почувствовала себя хорошей девчонкой, простой и легкой, современной, что называется. Шикарный бойфренд бьется в истерике, надобно его пожалеть, приголубить. Действительно, ее и Рудика что-то разъединило на время. Но это же классно. А сейчас они будут любить друг друга с пылом, с жаром. Только не здесь же, не на рояле, в конце концов.

Об этом Стрешнева лихорадочно думала, страстно обнимая злосчастного Рудика, который только прикидывался похмельным и вонючим, в этом смысле он был в полном порядке. Не в порядке, видать, была она сама, невзирая на ее новую лощеность, прыткость и особенный взгляд на вещи.

— Ты действительно похож на гаммельнского крысолова, — говорила Вера уже как любовница. — Ты красивый, загадочный.

— Хочешь сказать, что он вместе с крысами детей увел? — недоверчиво спросил Рудик. — Нет во мне никакого зла ни на кого. Я просто хочу жить. С тобой. Вино пить, виноград есть. Плыть в какой-нибудь в Углич на пароходе. К черту все эти заграницы, это же так провинциально, — Парижи, Мадриды бесчисленные, пусть туда катятся зарвавшиеся идиоты со своими куклами. Мы будем жить в России. Будем все время вдвоем. Где-нибудь в Костроме устроим длительный привал. В дешевой, но роскошной старинной комнате с напольными двухметровыми часами, которые каждые полчаса будут напоминать нам, что мы живы. Читать местные газеты, в которых пишут всякую хрень. А после — снять трусы и закричать «ура»!